Начиная с февраля 2022 года российские власти инициировали масштабную информационную кампанию, цель которой — оправдание войны против Украины и нейтрализация возможных протестных настроений. Помимо поддержания легитимности власти на фоне ухудшения уровня жизни россиян, пропаганда методично снижала саму ценность человеческой жизни с обеих сторон конфликта.
С одной стороны, пропаганда продолжает стремиться оправдать гибель мирного населения на стороне «врага», а с другой — объясняет неизбежность потерь на стороне пропагандиста. Российская информационная кампания также создала упрощенную картину мира, которая помогает найти ответы на любые сложные вопросы. По мнению исследователей, спрос на такое упрощение растет в кризисных ситуациях, когда пропаганда превращается в инструмент массовой информационной терапии.
Однако с самого начала февральской агрессии у российской пропаганды была своя «Ахиллесова пята»: освещение войны российскими СМИ создало ожидание скорой победы. Чем дальше затягивались военные действия, тем сложнее стало конструировать «образ победы». Тем более, что успехи украинской стороны были связаны с ударами по целям с высокой символической ценностью, будь то крейсер «Москва» или Крымский мост. Недостижимость победы потенциально приводила к росту фрустрации и негативных эмоций. Потеря контроля над этими эмоциями может привести к тому, что они могут быть направлены не только на внешние объекты, но и внутрь политической системы.
Отсутствие образа победы и понятного пути достижения этой точки также потенциально подрывает основы онтологической безопасности, которая принципиальна важна для сохранения внутренней политической легитимности агрессора. Чтобы объяснить, почему победа не оказалась быстрой и простой, российским пропагандистам пришлось пересмотреть не только образ врага, но и переформатировать нарративы конфликта. Теперь уже речь шла не о войне с Украиной, а об экзистенциальной борьбе за выживание с «коллективным западом».
Но даже этой нарративной адаптации оказалось недостаточно — особенно в свете стратегических успехов украинского наступления в Харьковской области, а затем и в Херсоне. Уровень диссонанса между реальным масштабом кризиса и картиной, которая рисовалась пропагандой для российской аудитории, достиг точки, где политические задачи не могли быть решены применяемыми ранее информационными методами. Эти события привели к кризису пропаганды как жанра коммуникации. Впервые с начала войны прокремлевским коммуникаторам пришлось выйти за пределы пропагандисткой методологии и вступить в поле кризисной коммуникации.
От пропаганды к кризисной коммуникации
Пропаганда и кризисная коммуникация — это два принципиально разных жанра конструирования символической реальности через информационное влияние. Пропаганда — это информационная манипуляция по управлению общественным мнением для достижения желаемой модели поведения со стороны целевой аудитории. Кризисная коммуникация является реакцией на неожиданное негативное событие, которое может привести к репутационному урону для тех, кого могут воспринять виновником кризиса. Суть кризисной коммуникации сводится к защите от критики тех или иных фигур или групп через управление тем, как конструируется определение виноватых в кризисе. В авторитарной среде одна из основных задач кризисной коммуникации — это дистанцировать лидера от кризиса.
Если пропаганда может быть связана с широким спектром задач по созданию поддержки для тех или иных действий, инициированных пропагандистом, в случае кризисной коммуникации пропагандист вынужден защищаться. Кризисная коммуникация часто сводится к двум взаимосвязанным вопросам: «Кто виноват?» и «Что делать?». Ответ на второй вопрос часто зависит от ответа на первый. Поэтому именно определение спектра виновных является ключевой задачей для кризисной коммуникации. Впрочем, вопроса «Кто виноват?» можно избежать, если кризисный коммуникатор отрицает сам факт наличия кризиса. Однако стратегия отрицания опасна, если масштабы кризиса и информационная среда, где произошел кризис, не позволяют скрыть его через эффективное управление информационными потоками. В этом случае сам «отрицатель» рискует оказаться первым кандидатом на позицию виноватого в кризисе.
До наступления кризиса пропаганда помогает достичь политические цели через влияние на целевые аудитории. В случае кризиса предшествующая пропагандистская кампания становится отягощающим фактором. Степень неожиданности и негативности события растет, так как до этого пропаганда методично создает неверные ожидания относительно хода тех или иных событий. Пропаганда — как инструмент направления агрессии на внешний объект — достигает своих целей через повышение эмоционального накала. Но в кризисный момент пропагандист может потерять контроль над управлением эмоциями, не имея возможности снизить степень эмоционального накала. В результате кризис может привести к развороту потока агрессии от внешнего объекта на внутренний, который будет считаться виновным в происходящем. Именно поэтому между отступлением из Харьковской области и уходом из Херсона мы видели, как в российских провластных СМИ в муках рождался новый жанр, который стремился найти компромисс между пропагандистскими задачами и необходимостью минимизировать связанные с кризисом политические риски. Это и есть кризисная пропаганда.
Кризисная пропаганда в действии: от Изюма до Херсона
Первым тревожным звонком для российской пропаганды стала «операция по свертыванию и выводу Изюмско-Балаклейской группировки войск на территорию ДНР». Одним из основных источников критики стали так называемые военкоры, а также ряд прокремлевских Telegram-каналов, посвященных военной тематике. И те, и другие ранее были лояльны властям и военному руководству. Однако в свете отступления их тон сменился. Появилась резкая критика, в том числе в адрес высших военных чинов и политического руководства страны. Части политических элит решили использовать ситуацию в своих интересах. С обвинениями в адрес некоторых генералов выступил, например, Рамзан Кадыров.
Смыслового ресурса пропагандистских нарративов больше не хватало, чтобы интерпретировать новости с фронта. Поэтому, выйдя за пределы пропаганды, самым простым путем освещения кризиса стал поиск виновных в том, что произошло. Кремль видимо не успел подготовить эффективную коммуникационную стратегию для объяснения случившегося и самым простым решением для взятия ситуации под контроль стало обращение к угрозам и репрессиям. Прокуратора заявила о намерении расследовать деятельность ряда военных Telegram-каналов и военкоров, дав понять, что их критическое освещение событий в Харьковской области может быть интерпретировано как распространение фейков и дискредитация российской армии.
Эффективность политики устрашения как инструмента управления кризисом ограничена, особенно если кризис затягивается. Растущая вероятность отступления из Херсона давала понять, что репрессивных мер не хватит для контроля за критикой после нового военного поражения. Несколько недель между двумя отступлениями были использованы для подготовки новой информационной стратегии — переключения с пропаганды на кризисную коммуникацию.
Масштаб событий, связанных с отступлением из Херсона, не оставлял возможности для отрицания кризиса. На российских каналах лейтмотивом стал звучать аргумент «определенные ошибки были допущены». Продолжение пропагандистских нарративов предполагало бы снижение важности происходящего через акцент на успехи в других точках боевых действий. Логика стратегической коммуникации предлагала объяснить отступление рациональными факторами — например, необходимостью сохранить жизни военных. В этом свете выход из Херсона позиционировался как «единственный правильный выбор в сложившейся ситуации». Однако совокупность этих стратегий не могла нейтрализовать запрос на поиск виновных.
Поэтому именно кризисная коммуникация вышла на первый план и стала задавать тон освещения отступления, в том числе в рамках центральных пропагандистских шоу российского ТВ. Дискуссия ниже базируется на контент-анализе программы «Вечер с Владимиров Соловьевым» в течение недели после вывода российских войск из Херсона.
Задачи кризисной коммуникации вокруг операции в Херсоне можно разделить на две части. С одной стороны, это определение ошибок, которые привели к отступлению. С другой — определение спектра тех, кто несет вину за эти ошибки. В российском случае первичной задачей кризисной коммуникации стало защитить лидеров от критики через управление определением спектра возможных виновных. Формула «президент выше ответственности» долгие годы остается краеугольным камнем российской политической коммуникации.
Помимо первого лица, цель кризисной коммуникации защитить от критики и военное руководство. Особое место среди тех, кто требовал защиты, занимал генерал Суровикин, который отвечал за вывод российских войск из Херсона. Он находился в особой зоне репутационного риска, так как именно он публично рапортовал об отступлении. Но позиционирование отступления как вынужденного и правильного выбора требовало, чтобы авторитет генерала был акцентирован. Поэтому участники шоу Соловьева говорили, что Суровикина винить нельзя, так как он не часть проблемы, а часть решения проблем, созданных другими. Его даже называли «генерал-скорая помощь».
Из анализа содержания российских ток-шоу вырисовывается три группы виновных. Первая группа — те, кто остался в прошлом, поэтому их обвинить проще всего. Спикеры не раз озвучивали аргумент «виноваты те, кто ослабили армию в 1990-е гг.». В этом контексте вина связана с ослаблением военной промышленности и фокусом на рыночную экономику. Причем это касалось не только ельцинского периода 1990-х, но и первых каденций президентства Владимира Путина, когда экономикой еще управляли «либералы». В этом контексте решением проблемы кризиса является милитаризация экономики и перераспределение ресурсов с целью увеличить поддержку оборонной промышленности и армии.
Но поиск ответственных в прошлом вряд ли удовлетворил бы спрос аудитории на поиск виновных. Главным кандидатом для атрибуции вины в настоящем стали «кадры на местах», которые недобросовестно исполняли поставленные перед ними задачи, а главное — вводили в заблуждение вышестоящих руководителей. Согласно этому аргументу, именно вранье должностных лиц приводит к неверным решениям, которые затем «приводят к потере городов». Маргарита Симоньян предложила в эфире ток-шоу Соловьева ввести уголовную ответственность для должностных лиц, вводящих в заблуждение руководство: «Если ваша деятельность имеет отношение к нашей победе (…), значит, ваше вранье тому, кто выше вас, должно быть наказуемо уголовно. Люди, которые сознательно врут, должны сидеть в тюрьме».
Подобная риторика четко определяет спектр вины и гарантирует, что власти остаются вне этого спектра, следуя формуле «президент выше ответственности». Руководство в Кремле предстает жертвами. Данный аргумент также способствует солидарности власти и целевых аудиторий. И те, и другие оказались обманутыми теми самыми «должностными лицами».
Третья группа виновных — это «те, кто разводит панику». На этом фоне сам Владимир Соловьев призвал к необходимости введения военной цензуры. Таким образом, стратегия кризисной коммуникации не только указывает на виновных, но и четко обозначает границы легитимной критики в рамках признания возможных ошибок. Те, кто оспаривают официальную версию атрибуции вины, автоматически превращаются в еще одну категорию виноватых, к которым также следует применить репрессивные меры.
Отдельного внимания заслуживает использование исторических параллелей как элемента кризисной коммуникации. Так, например, ряд участников ток-шоу и Telegram-каналов указывали на параллели между отступлением из Херсона и ситуацией в рядах советской армии в 1942 году. Авторы исторических сравнений приходили к выводу, что только «жесткие и жестокие решения ставки Сталина в 1942 году переломили в нашу пользу ход войны». Таким образом, данная параллель с одной стороны выводит первое лицо за спектр ответственности, а с другой — предлагает, что решением кризиса должна быть «железная рука» лидера.
Кроме того, кризисная коммуникация стремится взять под контроль фрустрацию, связанную с кризисом, и направить протестную агрессию на объекты, связанные с меньшими политическими рисками. К примеру, протесты жен мобилизованных в большинстве случаев касались не самого факта мобилизации, а нехватки экипировки. В данном случае объектами протеста были военкоматы или конкретные воинские части. Протестная энергия направлялась в безопасное для власти русло по обеспечению мобилизованных, через сбор средств и покупку того, что им не хватало.
Кризисная коммуникация, связанная с отступлением из Херсона, плавно перетекала в русло пропаганды, возвращаясь к необходимости продолжения «специальной военной операции». Отступление из Херсона стало кризисом смысла войны для многих россиян. Этот смысл нужно было вернуть. Риторика акцентировала экзистенциальную роль конфликта, указывая на то, что у Запада появился «исторический шанс добить Россию» и «у нас нет выбора, так как мы обязаны побеждать». Кризис также использовался как индикатор того, что «необходимо готовиться к длинной войне», то есть убеждал целевую аудиторию, что они должны быть готовы платить еще более высокую цену в будущем.
Таким образом, в контексте кризисной коммуникации пропаганда может сохранять свою эффективность только через повышение ставок. Подобного рода интеграция кризисной коммуникации и пропаганды приводит к рождению нового жанра — кризисной пропаганды, цель которой выйти из кризиса не только защитив руководство страны от критики, но и простроив новую легитимность продолжения войны.
Риски кризисной пропаганды
Историю России с момента прихода к власти Владимира Путина можно рассматривать через попытки управления кризисами. Начиная с трагедии подводной лодки Курск Кремль пытался контролировать кризис преимущественно через санкции в адрес журналистов и роста регуляции медиа. Нынешний кризис случился в ситуации, когда все СМИ внутри страны находятся под контролем, а новые законы дают полную свободу для применения репрессий против тех, кто идет наперекор кремлевским нарративам.
Это должно было облегчить информационное управление кризисом. Однако именно этот тотальный контроль привел к тому, что докризисная информационная картина была полностью подчинена логике пропаганды, что нарушило механизмы обратной связи, усилило эффект наступившего кризиса и усложнило задачи, стоящие перед кризисными коммуникаторами. По сути, рост контроля над СМИ ведет к росту рисков, связанных с последствиями кризисов.
Кризисная коммуникация в данном случае проводит вынужденную коррекцию, но поскольку она работает в существующей логике освещения войны, ее основная задача — создание информационного поля для новой волны пропаганды. Таким образом пропагандист превращается в мифическое существо Уроборос — змея, который поедает сам себя. Он является одновременно и создателем, и потребителем новой информационной реальности, замыкаясь внутри изолированной системы. С каждым кризисом хвост змея все глубже проникает в его пасть, приближаясь к точке полного самопоглощения.
