Институты
Право и институты

Утрата русской мечты

Владислав Иноземцев о страхе россиян перед будущим

Read in english
Фото: Scanpix

Полгода назад автор этой статьи написал текст, где описывал внутреннюю логику вызрева­ния современного российского авторитаризма. Не пересматривая основную оценку происходящего сегодня в России, я бы хотел несколько более системно осмыслить события, предшествовавшие становлению рамок, в которых сейчас живет страна, а также попытаться понять, поче­му события развивались по известной всем траектории.

Начнем с истории.

Начало нового века подавляющее большинство российских граждан встретили в крайнем недовольстве от первого постсоветского десятилетия. Эконо­мика развалилась, породив неустроенность и нищету, не говоря уже о появлении раздражавшего многих класса новейшей буржуазии. Ранее единая страна распалась на части, подняв волны переселенцев, разбив привычный уклад жизни миллионов семей и создав предпосылки для возникновения реванш­истских и имперских настроений. Демократия не принесла ожидавшегося нового политического строя, подняв на поверхность людей, представлявших симбиоз бывшей номенклатуры и нового финансового олигархата. Все каза­лось зыбким, но при этом остро ощущалась невозможность разруше­ния сформировавшейся новой реальности: экономическое неравенство было не искоре­нить, правовое демократическое государство не построить, потерянную им­пе­рию не воссоздать. Это ощущение во многом и стало основанием для нового порядка, в котором любое достижение воспринималось как чудо, а любое системное, но непосредственно не осязаемое и не применимое, благо не считалось особой ценностью.

Из этих ценностей самой бессмысленной с точки зрения россиян была возможность так или иначе участвовать в политике — начиная с выборов 1996 года людям последовательно указывали на их место, так что в целом многое было уже усвоено. Поэтому первым элементом «упорядочивания» системы стало уничтожение политического: было и наступление на федерализм через создание округов и назначение полпредов, а затем и отмену выборов губернаторов; и ограниче­ния партийной жизни через отмену избирательных блоков, дополнительные требования к организации партий и повышение проходного барьера; и закрепление власти элитных групп через постоянные изменения избирательного законодательства и увеличение срока пребывания высших должностных лиц на своих постах. Обычно принято говорить, что все это стало возможным в 2000-е гг. на фоне огромных нефтяных доходов и бурного экономическо­го роста, породивших знаменитый феномен «обмена колбасы на свободу». Но эту вроде бы очевидную связку стоит поставить под сомнение. С одной стороны, вся мировая практика говорит ровно об обратном: рост благосостояния повышает запрос на политическое участие, а в России все шло в противополож­ном направлении. С другой стороны, следует признать, что как таковые сво­боды в 2000-е гг. не слишком-то и сокращались для большинства граждан, а для большей их части даже расширялись. Поэтому правильнее говорить не о свободах как таковых, а именно о политике, возможности в которой стре­мительно сокращались, — причем никакого значимого изменения не случилось даже тогда, когда во времена «медведевской оттепели» стали говорить о модернизации и демократии: продление сроков полномочий президента и депутатов, равно как и максимальное повышение проходного барь­ера, случились именно в то время. К началу 2010-х гг. с политикой в России было покончено, и после небольших конвульсий 2011−2013 гг. она была пол­ностью заменена администрированием.

Следующее десятилетие ознаменовалось такой же «зачисткой» экономики. В представлении современной российской элиты экономи­ки как таковой не существует: есть некий набор активов, которыми можно распоряжаться и из которых можно извлекать доход. Население не является одним из этих активов — оно скорее выступает неизбежным добавлением к нефти, газу, земле, недвижимости и прочим привлекательным объектам, без которого функционирование всей системы обогащения власть имущих невозможно. Такое мировоззрение имплицитно предполагало очевидное след­ствие: доля населения в экономических благах вполне может быть зафикси­рована соответственно его функции. Если в политике польза от граждан заключается в правильном голосовании, то в экономике она состоит в производстве добавленной стоимости для «хозяев жизни», оплате налогов и обязательных взносов и потреблении того, что в той или иной мере олигархиче­ские компании готовы поставить на внутренний рынок. Особенность эконо­мики такого типа заключается в том, что она не требует развития: богатства правящей верхушки создаются не ростом капитализации активов, а постоян­ным денежным потоком, многократно превышающим ее текущее потребле­ние. В данной ситуации нулевой рост является почти идеальным состоянием: уровень жизни населения не повышается, так как практически все зарабатываемое тратится, сохраняя потребность в дальнейшей работе, а богатс­тва элиты умножаются, так как ежегодно изымается приблизительно тот же самый объем прибылей/бюджетных фондов. Соответственно 2010-е гг. прошли на фоне быстрого снижения темпов роста в начале периода (в 2011—2013 гг.) и устойчивой стагнации в оставшееся время — причем эта стагна­ция была заметна во всем, кроме благосостояния правящей элиты. Многим экспертам казалось, что система не может быть стабильна в условиях падаю­щих доходов, но эта гипотеза опровергнута практикой. Это означает, что никакого «путинского консенсуса» 2000-х гг. не существовало в природе, и поиски нового, якобы сменившего его в следующем десятилетии, бессмысленны. В той же мере, в какой политика не являлась ценностью для постсоветс­кого россиянина, не является для него ценностью и экономика: для россиян важнее всего именно ба­зовые права (к которым не относится право на участие в политической жиз­ни) и некий стандарт благосостояния (а не его постоянное повышение и тем более не возможность проявить себя в бизнесе). Поэтому в 2010-е гг. «современ­ная» экономика в России исчезла, как и «современная» политика в 2000-е гг.

Если отталкиваться от такой картины недавней российской истории, то окажется, что в начале 2020-х гг. режим имеет шанс столкнуться с куда более серьезным испытанием, так как на кону стоит нечто большее, чем возможность баллотироваться или голосовать, и даже чем надежда на постоянный рост уровня жизни. Речь идет о тех свободах, к которым за последние двадцать лет большинство россиян успели привыкнуть: свободе выезда из страны (российская внешняя политика будет угрожать ей все больше); свободе слова (люди могли ее не слишком ценить, но вряд ли их радует перспектива получения тюремных сроков за перепосты невинных текстов в сети); свободе информации (скрепы и пропаганда практически полностью заменили ее, а регулирование интернета может еще более усугубить проблему); свободе собраний (и речь даже не о митингах, собирающих тысячи участников, а о любой просветительской лекции в популярном кафе); и даже праву на частную жизнь (возможность сбора данных о гражданах скоро вполне может обернуться тотальным контролем за таковой). Россияне показали, что могут обойтись без современной политики и даже без нормальной экономики. Но можно ли отобрать у них право на набор повседневных действий и банальных удобств — вопрос открытый.

История последних тридцати лет наложила на российское общество серьезный отпечаток, но не только тот, что был описан выше. Помимо снижения требовательности к образу настоящего, она существенно исказила и образ будущего (а точнее, во многом полностью его девальвировала и заменила чем-то сложно поддающимся описанию).

В 1980-е гг. ценностная матрица советского человека радикально отличалась от представлений о жизни современного россиянина. Советский человек был воспитан в парадигме, которая (помимо фантазий о коммунизме) абсолютизировала два обстояте­ль­ства: с одной стороны, возможность и желательность перемен (покорения при­роды, технологического прогресса, социальных революций и т. д.), и, с другой стороны, идеи прогресса (завтра «по определению» должно быть лучше, чем сегодня). Эти два момента стали основными факторами, которые позволили советскому обществу с удивительным для наших дней бесстрашием броситься в пучину перестройки и разрушить коммунистический строй с комсомольским задором. Однако то, что произошло потом, имело свои последствия. Советский человек брежневского периода не мог себе представить ни межнациональных войн, ни жес­токости коммерческих «разборок», ни колоссального социального расслоения, ни масштабов социального приспособлен­чества, которое могут проявлять его собственные сограждане. Произошедшее в 1990-е и 2000-е гг. нанесло по сознанию миллионов людей страшный удар, не столько воспитавший нового человека, сколько уничтожи­вший существовавшего ранее. В новых условиях было убито стремление к будущему и позитивное о нем представление. Мы сегодня сами не пони­маем, насколько российское общество сковано в своих действиях этими обс­тоятельствами.

Если обратиться к основным отечественным дискурсам, можно увидеть, что они выстроены вокруг абсолютизации образов прошлого. Даже без усилий властей мы обсуждаем сегодня, что для нас лучше: советское прошлое (с его «гуманным» государством, пенсиями, равенством, бесплатным образованием, «дружбой» между народами и т. д.) или прошлое постсоветское (с демократией, рыночной свободой, возможностью делать состояния, шансом за несколько лет прев­ратиться из преподавателя провинциального института в первого вице-спике­ра Госдумы, и т. д.). Отмечавшееся недавно столетие академика Саха­рова показывает, насколько все мы — и даже те, кто сегодня категорически не приемлет нынешний режим — очарованы дискурсами и идеалами эпохи, которая ушла и никогда не вернется. Обсуждения памятников Александру Невскому или Дзержинскому на Лубянке — из той же серии, хо­тя кажется совершенно другим дискурсом, увлекающим иную часть населения. Но при этом большинство хочет куда-то вернуться — кто в 1960-е, кто в 1980-е, кто в 1990-е и начало 2000-х.

Поиск идеала в прошлом стал поистине общенациональным занятием, а отказ от конструирования образа будущего за­пирает россиян в настоящем. В 1950-е гг. европейцы задумались о наднациональном союзе и создали самую совершенную в мире политическую конструкцию. А мы придумали лишь убогую иллюзию постсоветского экономи­ческого пространства и умудрились отобрать Крым у Украины. В 1980-е гг. Китай решил открыться миру и построить новую экономику на основе привлечения инвестиций и создания с нуля тысяч и десятков тысяч производств — мы же смогли противопоставить этому только приватизацию и пере­дел того, что было создано раньше. Страх россиян перед будущим и любовь к прошлому не созданы Путиным. Они лишь использованы им. Люди не видят будущего и именно поэтому им так дорога стабильность, которую провозглашают и на которой спекулируют нынешние российские власти.

Россия сегодня находится в серьезном системном кризисе — и с этим не поспорят ни либертарианцы, ни охранители. Однако любые варианты «выхода» из этого кризиса ориентированы не вперед, а назад, выстро­ены из соотнесения «сегодня» и «вчера». Темы коррупции, сменяемости вла­сти, организации пенсионной системы и здравоохранения, обеспечения конкуренции, независимости суда — все они переходит из одной программы в другую, не принимая в расчет самого очевидного обстоятельства: Россия не является той «нормальной» страной, экономической и политической систе­ме которой требуется «тонкая настройка». Страна выпала из мировой динамики, и отставание от передовых стран — экономическое, технологическое, а особенно ментальное — исчисляется не годами, а по­колениями. Без радикального изменения того ракурса, с которого россияне смотрят на себя, страну и окружающий мир, никаких серьезных изменений ждать не стоит.

Возвращаясь к началу статьи: да, в 2020-е гг. Путин и российская правящая элита сталкиваются с более серьезными вызовами, чем в 2000-е и 2010-е гг. Они намерены покуситься не на политическое участие или материальное благосостояние, а на личную свободу, которая современ­ным человеком ценится больше и первого, и второго. Однако вполне может оказаться, что и эту высокую планку отечественным властям по силам будет взять — прежде всего потому, что россияне утратили главную личную свободу: свободу мечтать и свобо­ду строить в своем сознании образы незнакомого будущего.

Самое читаемое
  • В царстве экономических парадоксов
  • Интересы Украины и российской оппозиции: сложные отношения без ложных противоречий
  • Как Россия отреагирует на решение Байдена
  • Между Москвой и Западом: рискованная внешнеполитическая диверсификация Еревана
  • Память и демократия: переосмысление ключевых дат истории России
  • Во все тяжкие: что движет «Грузинской мечтой»

Независимой аналитике выживать в современных условиях все сложнее. Для нас принципиально важно, чтобы все наши тексты оставались в свободном доступе, поэтому подписка как бизнес-модель — не наш вариант. Мы не берем деньги, которые скомпрометировали бы независимость нашей редакционной политики. В этих условиях мы вынуждены просить помощи у наших читателей. Ваша поддержка позволит нам продолжать делать то, во что мы верим.

Ещё по теме
Потерянная Конституция

Джефф Хон и Алексей Уваров о разработке российской Конституции в 1990-е гг.

«Золото партии»

Ксения Смолякова о том, почему Владимира Путина должны были снять с выборов 2018 года и как региональные администрации изымают часть средств из бюджетов, чтобы держать под контролем муниципалов

Институциональная экосистема российской персоналистской диктатуры

Джулиан Уоллер о том, какие государственные институты будут играть ключевую роль в формировании постпутинской России

Поиск