Вопрос о политическом мировоззрении (идеологии) российской власти сложен. С одной стороны, можно вообще усомниться в том, что такая идеология существует. Как минимум, ее нельзя вывести из каких-то распространенных политико-философских и/или религиозных систем. В разное время к идеологам современной российской власти причисляли Владислава Суркова, Александра Дугина и некоторых других деятелей. Однако в своих текстах они выступали скорее «политическими стилистами», нежели идеологами.
С другой стороны, если исходить из того, что идеология представляет собой систему координат политического действия, то такая система у российского политического класса есть. И попытки ее анализа предпринимаются давно. У нее нет конкретных авторов, но она прослеживается в документах, в выступлениях представителей политической элиты и близких к ним лиц из экспертного сообщества и богемы, в которых те пытаются объяснить окружающую действительность. Эта идеология выросла из политической практики, а не из философии. При этом стоит подчеркнуть, что она не статична. Как следствие, данный текст посвящен доминирующей идеологии российского политического класса в том виде, в каком она предстает в начале 2020-х гг.
Внутриполитическое измерение: «пакт о ненападении» внутри элиты
Одним из главных противоречий в политических системах, подобных российской, является несоответствие между ее республиканской природой, зафиксированной в конституции (власть от граждан, а не от бога/традиции) и авторитарным устройством (власть не подотчетна гражданам). При этом российская система лишена революционной, военной или национально-освободительной легитимности. Ее источники легитимности — идея растянутой во времени авторитарной модернизации и механизм выборов, который в силу дефицита других источников легитимности имеет куда более высокое значение для российской власти, нежели для других похожих систем.
Поэтому выборам уделяется много внимания: каждый раз необходимо тратить силы на мобилизацию зависимых от власти избирателей и сторонников, на дробление, кооптацию, подкуп или деморализацию оппонентов и удержание т.н. «молчаливого большинства» в спокойном состоянии. Российская политическая элита, начиная c 1990-х гг., рассматривает массовое низовое участие граждан в политической жизни страны — выборы, референдумы, протесты или любые формы горизонтальной общественной самоорганизации — как крайне негативный опыт.
Такой подход нередко объясняется личной позицией Владимира Путина, чья карьерная траектория дважды, в конце 1980-х и середине 1990-х гг., ломалась именно из-за массового участия граждан в политике. Однако эта версия представляется как минимум не полной, а как максимум — ошибочной. Верхушка российской политической элиты сегодня преимущественно состоит из людей, рожденных в 1950−60-е гг. Применив к ним методологию политико-психологического анализа социально-территориальных систем, разработанную Николаем Косолаповым, мы сможем выделить две большие группы.
Одна группа — это люди, которые в своих семьях стали первым поколением, совершившим социальное и материальное восхождение, причем сразу на самый верх. Это, например, Юрий Борисов, Александр Бортников, Вячеслав Володин, Татьяна Голикова, Сергей Иванов, Валентина Матвиенко, Михаил Мишустин, Сергей Нарышкин, Владимир Путин, Игорь Шувалов и другие. Они, конечно, заинтересованы в сохранении достигнутого, но политически способны на гибкость. Им не чужды инициативы и даже риск, иначе они никогда бы не достигли своих позиций и не удержались на них.
Другая группа — это те, кто в своих семьях стал вторым или даже третьим поколением, совершающим непрерывное социальное и материальное восхождение. В сегодняшней России к такому второму поколению можно отнести Бориса Грызлова, Дениса Мантурова, Николая Патрушева, Дмитрия Рогозина, Сергея Собянина и Сергея Чемезова. К третьему поколению принадлежат Андрей Белоусов, Антон Вайно (правда, родился он в 1972 году), Сергей Кириенко, Сергей Лавров, Дмитрий Медведев и Сергей Шойгу. Это люди, которые могли бы претендовать на места в советской политической элите, но стали элитой в постсоветской России. Именно среди них стоило бы искать самых ярых реакционеров, для которых демократические политические процессы рубежа 1980−90-х гг. действительно стали ударом. Но это, очевидно, не так.
Можно было бы предположить, что все эти люди делали свои карьеры в закрытой бюрократической системе, в системе административных рынков, и просто не смогли бы победить в открытой конкурентной политической среде. Именно поэтому они якобы и боятся демократии. Но и это не так: большинство из них хорошо умеет действовать в публичном поле, а некоторые — например, Лавров и Шойгу — вообще обладают огромным кредитом доверия и пользуются популярностью у российских граждан, несмотря на возраст.
Лишение российского общества политической субъектности и противодействие процессам возрождения этой субъектности разумно объяснять не психологическим, а функциональным фактором. И этот фактор — своеобразный «пакт о ненападении» внутри российской элиты. Отказ от политики через выборы (и тем более от политики через улицу) — это минимизация политических и экономических рисков для большинства российского правящего класса в условиях дефицита ресурсов для конкурентной политической борьбы. Этому раскладу также способствует низкий уровень доверия между его представителями (как и в российском обществе в целом), а также отсутствие развитых институтов и традиций передачи власти, сохранения активов и политической борьбы без действий на политическое, экономическое, а иногда и физическое уничтожение оппонентов.
Можно даже предположить, что современный российский авторитаризм является продолжением консенсуса, возникшего еще в советской системе по итогам 1953 года и окончательно институционализированного в 1964 году. Глубинный мотив этого консенсуса: не допустить повторения сталинизма в практическом политическом смысле (при этом эстетизация эпохи и риторические отсылки к ней допустимы) и не ворошить неудобное прошлое, ставящее под сомнение идею авторитарной модернизации как одну из основ легитимности современной российской системы.
Из отказа российскому обществу в политической субъектности во имя поддержания в силе «пакта о ненападении» внутри элиты как раз и следует «контрреволюционный» курс Кремля. В свою очередь попытки контролировать идейно-политическую сферу российского общества закономерно приводят к идее, что этот контроль может быть оспорен изнутри или извне. Поэтому данная сфера неизбежно начинает восприниматься как пространство манипуляций и даже противостояния («ментальной войны»). Кроме того, подобное восприятие и язык сами по себе служат инструментом цементирования правящего класса в целом. Правда, это отнюдь не означает, что российская власть не заинтересована в получении обратной связи от общества. В конце концов, республиканский характер российской системы отменить нельзя и обратная связь необходима. Она реализуется не в состязательном поле публичной политики, а через социологические службы, государственные СМИ, а в последнее десятилетие — еще и через социальные сети, различные сайты и приложения вроде «Управляем вместе».
Экономическое измерение: антикапитализм и НЭП 2.0
У идеологии российского политического класса есть и экономическое измерение, направленное на противопоставление российской экономической системы капитализму. Контуры этого противопоставления начинают прослеживаться с первой половины 1990-х гг. и имеют под собой две основы. Во-первых, это укрепление и поддержание политической системы через управляемое перераспределение экономических активов. Во-вторых, это своеобразный «социалистический консенсус» между элитой и обществом, сложившийся еще в эпоху Перестройки, когда граждане наделялись определенной экономической свободой, но основную ответственность за собственное благосостояние делегировали государству. Своего рода НЭП 2.0.
Это подтверждалось самой логикой первых экономических реформ, сформулированной Егором Гайдаром в работе «Государство и эволюция», и внесением в Конституцию 1993 года статьи 7 о социальном государстве и государственном патернализме для множества социальных групп. На этот курс работала и громоздкая система регулирования и контроля предпринимательской деятельности вкупе с фискальным бременем и постоянной угрозой уголовного преследования. Уже с начала 2000-х гг. создавалась система государственных корпораций и компаний во всех ключевых секторах экономики. Все это происходило на фоне разгрома ЮКОСа и других громких судебных процессов. В итоге к началу 2020-х гг. в российской военной промышленности сложились устойчивые элементы новой административно-командной системы, а в других секторах правительство все больше экспериментирует с контролем товарных потоков и регулированием цен.
На выходе из трансформационного кризиса 1990-х гг. российская власть (как до нее власть советская) при полной поддержке общества взяла на вооружение идею догоняющей авторитарной модернизации, которая, повторюсь, работает на обеспечение легитимности политической системы.
Таким образом, антикапитализм российской власти вырос и подкрепляется не философскими постулатами марксизма-ленинизма, но политической практикой 1991−2021 гг. Разумеется, такой подход тормозит экономическое развитие страны, предпринимательскую активность, формирование полноценных капиталов и рост благосостояния граждан. Всем этим жертвуют ради устойчивости системы власти, количества перераспределяемых ею ресурсов и предсказуемости (вероятно, иллюзорной) социально-политических процессов.
Внешнеполитическое измерение: великая держава без имперского бремени
Идеологические основы российской внешней политики в целом очевидны. Во-первых, Россия как великая держава, которая участвует в решении всех важных вопросов современного мира. Во-вторых, Россия как центр силы, альтернативный и Западу, и Китаю, и тем привлекательный для многих развивающихся стран. В-третьих, Россия как оппонент Западу, одновременно находящийся с ним в состоянии взаимозависимости в вопросах стратегической стабильности в целом и европейской безопасности в частности, а также в вопросах энергетики и освоения космоса.
Менее очевидным остается видение российской элитой постсоветского пространства. На первый взгляд, тексты и выступления Путина свидетельствуют о курсе на новое политическое объединение России с Украиной, Беларусью и, возможно, другими бывшими советскими республиками или их частями. Однако долгосрочный вектор российских усилий — экономический. Российская элита претендует на сохранение за собой исключительной сферы влияния на постсоветском пространстве через Евразийский экономический союз, подкрепленный системой военных баз. Такой товарно-денежный подход позволяет поддерживать высокий статус России в глобальном мире и обеспечивает ее гарантированным рынком для своих компаний, а также сырьем, сравнительно дешевой рабочей силой и продовольствием. Последнее важно для страны, которая десятилетиями критически зависела от импорта продуктов питания, а в начале 1990-х гг. даже получала продовольственную помощь. Этот подход также избавляет от необходимости расходовать значительные ресурсы на развитие бывших союзных республик, делиться властными полномочиями с их элитами или хотя бы выстраивать систему равноправного партнерства с ними.
Разумеется, идея контроля над постсоветским пространством не описывается лишь этой упрощенной схемой. Так, в 1990-е гг. Россия столкнулась с миграционным кризисом, сопоставимым по масштабам с тем, который страны ЕС испытали в середине 2010-х гг. Пик этого кризиса пришелся на 1997 год, когда в стране было свыше одного миллиона официально зарегистрированных вынужденных переселенцев — в основном из стран Центральной Азии и Южного Кавказа. Это создавало межнациональную напряженность в российских городах.
Из этого российская элита извлекла урок: неконтролируемые социально-экономические и политические процессы в бывших республиках создают угрозы порядку внутри самой России. К слову, российская власть, расправившись в 2000-е гг. с поднявшимся ранее неонацистским движением и поставив возникшие диаспоры под контроль, частично заимствовала повестку русского национализма и даже внедрила ее в обновленную в 2020 году Конституцию. Этот идейный вектор тоже возник из практического политического опыта.
Кроме того, в системе координат российского политического класса постсоветское пространство ни в коем случае не должно служить примером альтернативного и успешного государственного устройства. Это в первую очередь касается Украины и Беларуси. То есть для российской элиты ценностью является вовсе не воображаемое «единство» белорусов, украинцев и русских, а устойчивость ее властных и экономических позиций.
Вывод: историческая миссия и стратегия
Если свести воедино все сказанное выше, то можно сформулировать стратегию российского политического класса, которая является и его субъективно понимаемой исторической миссией. Вкратце — это «исправление исторических ошибок». Если большевики считали революции и другие формы социальной турбулентности в России прогрессивными силами истории, то постсоветская российская элита считает все это досадными ошибками и сбоями (тем удивительнее, что она не борется с «революционной» топонимикой в российских городах — видимо, преемственность с СССР оказывается важнее). С этой точки зрения, ошибка Перестройки заключалась не в экономических преобразованиях и даже не в пересмотре элитами союзного договора 1922 года, что привело к коллапсу СССР, а в политической реформе, которая вывела массы граждан в политическое поле.
В итоге современная российская элита пытается достичь нескольких целей. Во-первых, — удержать граждан в покорном состоянии, адаптируясь при этом к естественным социально-экономическим и культурным изменениям. Во-вторых, — завершить догоняющую научно-техническую модернизацию государственной промышленности при передаче сфер торговли, услуг и производства товаров повседневного спроса в частные руки, включая даже ограниченный доступ иностранных инвесторов, но при властном регулировании и опеке (по сути, это экономическая программа Перестройки). Кроме того, власть пробует утвердить выгодные для себя правила для постсоветского пространства. И ей критически важно сохранить за Россией статус великой державы без лишнего имперского бремени, в разные эпохи включавшего экспорт ортодоксальных христианских, панславянских или коммунистических установок во внешний мир.
За всем этим легко прослеживается стремление не только удержать высокий социальный статус и уровень благосостояния, но и передать его по наследству, а также получить естественный политический иммунитет (неприкосновенность) и гарантированное и долгосрочное влияние в мире. Эта система координат, актуальная для представителей поколения 1950−60-х гг. и их немногочисленных детей, имеет шансы сохранить привлекательность и для их политических наследников — для поколения 1970-х гг., которое постепенно укрепляет свои позиции на вершинах российской власти. Главным условием такого сохранения является отсутствие глубокого политического кризиса при передаче власти.
