С 24 февраля прошлого года в научных и политических кругах постоянно обсуждается вопрос о причинах полномасштабного вторжения России в Украину. Почему Россия пошла на этот шаг и почему именно в 2022 году?
Наиболее часто повторяемые и заметные аргументы носят преимущественно структурный характер. При этом чаще всего приводятся две рамочные теории: согласно одной из них, война была превентивным шагом, реакцией великой державы на расширение НАТО, а другая объясняет войну агрессивным идеологическим противостоянием России самому существованию независимой и демократической Украины, которую РФ рассматривает как фундаментальную угрозу собственному авторитарному режиму.
Подобные подходы, изложены ли они исключительно в терминах баланса сил или дополнены оттенками идеологического содержания, отводят главное место силам макроуровня, постулируя, что именно изменения в региональных элементах системы глобальных государств привели к войне. Но многим аналитикам эти теории кажутся недостаточными, не в последнюю очередь потому, что они повторяют те же аргументы, что и восемь лет назад, и с их помощью трудно объяснить, почему вторжение началось в 2022 году, а не в 2021-м, 2019-м, 2017-м или раньше. Третий распространенный аргумент, в основе которого мысль о том, что причиной войны стал «русский национализм», также не способен предоставить убедительных причин для объяснения временных рамок происходящего, но при этом он тоже остается довольно популярным.
Так называемый «мелкозернистый» подход, оперирующий более подробной оптикой, помогает сбалансировать нынешний перекос дискуссии в сторону структурных, медленно меняющихся элементов. Простой обзор периода 2021−2022 гг., непосредственно предшествовавшего вторжению, высвечивает нечто, что странным образом ускользнуло от внимания аналитиков, а именно: особую субъектную роль самого Владимира Путина, отличающуюся от большей части российской государственной элиты и связанную с особыми обидами и претензиями, которые по большей части не вписываются ни в рамки парадигмы «НАТО против РФ», ни в рамки «демократическая Украина как вызов путинской системе» и лишь весьма идиосинкразическим образом взаимодействуют с притязаниями дискурсов «русского национализма». Действительно, именно мощная и экстравагантная комбинация все более навязчивых идей, одержимостей и претензий Путина, его необычно строгая изоляция в эпоху пандемии, просчеты тех, кто, угождая прихотям президента, создал для него подхалимский, герметичный информационный пузырь, десятилетиями складывающаяся супер-централизация президентской власти, при которой только у немногих избранных членов придворных элит был доступ к президенту, создали те условия, в которых было принято решение о начале полномасштабного вторжения в Украину в 2022 году.
Сосредоточив внимание на личных мотивах российского президента не как некоего универсального международного злодея, а с учетом контекстуальной конкретики непосредственно предшествовавших вторжению 2021 и 2022 годов, мы получим куда более прочную рамку для убедительного анализа разнообразных причин и целей начавшейся в феврале 2022 года горячей фазы войны. Структурные подходы, конечно, не утрачивают своей ценности в качестве описания релевантных условий окружающей среды, но они не объясняют первопричины случившегося. Взаимодействие структурных элементов c анализом, акцентирующим внимание на субъектности, личном характере принятия решений о войне и той уникальной экосистеме, окружавшей это решение, куда более сложно с точки зрения построений причинно-следственных связей, но, вероятно, куда ближе к истине.
Недостаточность структурных нарративов
Давайте снова рассмотрим ряд аргументов в пользу того, почему Россия начала полномасштабное вторжение в Украину в феврале 2022 года. Наибольшее влияние в кругах, влияющих на политику, имели два дискурса, которые, к слову, также удобно вписываются в общие интерпретационные рамки, повторяющиеся в журналистике, публицистике и среди широкой общественности. Вкратце их можно описать в виде печально известных дебатов Миршаймера и Макфола, которые начались после аннексии Крыма в 2014 году и возобновились после нового вторжения России восемь лет спустя. Естественно, эти причинно-следственные аргументы о начале войны неразрывно связаны с дебатами о нормативных оправданиях российского вторжения.
Миршаймер, позиция которого сформулирована на высоком уровне абстракции, утверждает, что расширение НАТО является фундаментальной причиной войны, ведь изменения в положении Украины в международной системе создали реальную опасность для России как великой державы, что заставило ее ответить на растущую военную угрозу. По мере дальнейшей интеграции Украины в евроатлантическую архитектуру безопасности эта угроза становилась все более реальной и подбиралась к границам страны, так что к 2022 году у России не осталось иного выбора, кроме как вступить в превентивную войну.
Таким образом получается, что к войне привели структурная реалистическая озабоченность балансом сил, необходимость устранить угрозу и изменить соотношение сил. В этом смысле решение России начать вторжение можно охарактеризовать как решение унитарного великодержавного актора, четко оценивающего материальную реальность. Определенным переломным моментом здесь могло бы стать некое осознание Кремлем того, что в ближайшей перспективе Украина будет интегрирована в архитектуру безопасности НАТО, и поэтому решение о военной интервенции было воспринято как вопрос, решить который надлежало «сейчас или никогда». Однако почему вопрос расширения НАТО подстегнул внезапный захват Крыма в 2014 году, а затем, всего восемь лет спустя, привел к новому ранду военного конфликта, сказать трудно.
Позиция Макфола (а позднее, Макфола и Персона) тоже лишена нюансов. Она отвергает неореалистические анти-экспансионистские обоснования конфликта и скорее фокусируется на идеологии и режиме, хотя и эта позиция сформулирована в высокоуровневых, структурных терминах. Согласно этой точке зрения, российское правительство — клептократический, антизападный, авторитарный политический режим — просто не могло позволить своему крупнейшему и наиболее близкому в культурном отношении соседу превратиться в успешную демократию западного образца. В этой интерпретации российская автократия на самом фундаментальном уровне не вынесла бы соседства процветающей демократической Украины, поэтому ее необходимо было уничтожить.
Это тоже структурное объяснение, но оно в большей степени опирается на идеологическую причинно-следственную логику, которая прикладывается к политике великих держав, политике, представляющей в рамках этого взгляда фундаментальную угрозу тем странам, которых великая держава считает частью своей сферы влияния. Прогностический элемент этой теории указывает на растущую демократизацию (часто определяемую как вестернизация или европеизация) в Украине, которая достигла точки невозврата где-то в начале 2020-х гг., как окончательную предпосылку для конфликта. Если в ранней версии этой схемы подчеркивалось личное агрессивное отношение Путина к Украине, то к 2022 году она переформатировалась по более структурным линиям: более демократическая Украина представляла все большую и более близкую опасность для стабильности российского режима. Но вопрос остается тем же: если Россия считала угрозой украинскую демократию, зачем было ждать до 2022 года?
К этой дискуссии можно добавить и третий общий аргумент, что основной причиной войны был просто ирредентистский русский национализм как таковой. Это широко распространенное направление мысли, особенно часто встречающееся на обзорных страницах печатных изданий и в публичных комментариях, а также, хотя и куда реже, в научных работах. Причины этого достаточно очевидны: хорошо известно, как тяжело сделать присутствие/наличие национализма — даже ирредентистского, милитаристского национализма — весомым, сингулярным фактором, выражающим причинную обусловленность. Национализм обычно применяется к анализу в интерактивном смысле, обеспечивая рационализацию и оправдание войны или формируя основные политические цели войны, а не ее начала. То есть, своего рода «имперский национализм» — релевантный идеологический элемент современного российского режима, но ему не хватает конкретной объяснительной силы, чтобы считаться чем-то большим, чем фоновое условие или незаслуживающая внимания проблема. Говоря, что Россия вторглась в Украину в силу националистических причин, мы сталкиваемся с проблемой: все эти убеждения существовали на протяжении многих десятилетий задолго до вторжения.
Конечно, существует множество вариаций этих позиций, которые предлагают свои причины специфического выбора места и времени для начала войны (в нашем анализе мы представляем самые общие, идеальные позиции). Среди других объяснений — глобальный спад, последовавший после пандемии COVID-19, новое восприятие преувеличенной слабости США после вывода войск из Афганистана, применение российским режимом теории отвлекающей войны на фоне ослабевающей поддержки населения в начале 2020-х гг., несоблюдение Украиной «Минска-2», педалирование политики украинизации эволюционирующей администрацией президента Зеленского
Большинство из этих более детальных аргументов оперируют на менее макроэкономическом уровне, чем аргументы вроде «расширение НАТО vs демократия», занимающие значительную часть политического эфира. Но в основном они имеют общие структурные рамки причинно-следственной связи: Россия вступила в войну из-за каких-то непреодолимых структурных изменений на уровне региональной или глобальной государственной системы, понимаемых или в исключительно силовых терминах или в идеологическом измерении. Заметив эту аналитическую неудовлетворенность, нарративный анализ хода событий в 2021 году помогает выявить ключевой недостающий акцент: роль самого Владимира Путина в переходе России к агрессивной военной позиции, начиная с весны 2021 года.
Фрейминг подготовки к войне
Аргументация, построенная на причинно-следственных связях и поддерживающая роль субъектности Путина, вполне прямолинейна, но допускает нюансированное сочетание объяснений, основанных на структурном анализе международной системы и идеологических мотивах, которые придали эмоциональный и символический вес решению о начале войны. Фокус на индивидуальном уровне также позволяет нам подсветить внутри-бюрократические стимулы и персоналистские авторитарные «бункеры», в которых принимаются решения, в качестве соответствующих контекстуальных факторов. Если говорить кратко, то на протяжении конца 2010-х и в 2020-е гг. Владимир Путин становился все более одержимым идеей пересмотра статус-кво и отменой завоеваний Майдана. У него сформировалась личная идеологическая фиксация на Украине в историческом, этническом и цивилизационном плане, а из-за строгих протоколов карантина во время пандемии, чрезвычайной централизации власти, сконцентрированной в руках президента, и бюрократических привилегий в доступе к информации, предоставляемой подхалимствующими подчиненными, Путин оказался в катастрофической изоляции. Тем не менее, только в 2021 году - и вопреки макроуровневым факторам, которые действуют в гораздо более широком диапазоне времени, — эта совокупность меняющихся факторов материализовалась в готовность и желание начать полномасштабное вторжение в 2022 году.
Мы видим, как в течение 2021 года все эти элементы работали в тандеме на более серьезных уровнях. Военные учения, назначенные на весну 2021 года, были более масштабными, чем ожидалось, и подразумевали значительную концентрацию военных сил на украинской границе. Некоторые аналитики уже тогда предположили, что идет подготовка к военному наступлению, но такого наступления не последовало. Однако источники в России, близкие к президентскому аппарату, говорили о том, что оперативная активность была не столько ответом на директиву о начале полномасштабных военных действий, сколько указанием сохранять состояние готовности, позволяющей Кремлю начать военные действия, если это будет сочтено необходимым. Это также указывает на присутствие личного элемента во всем происходившем: приказ о подготовке предназначен прежде всего для того, чтобы дать руководству различные опции возможных действий.
Второе обстоятельство свидетельствует о крайней изоляции Путина в течение года, предшествовавшего войне. Из-за процедур карантина во время пандемии президент был отрезан от когорты традиционных элит в кругах национальной безопасности России, традиционно влияющих на политику. Случай Юрия Ковальчука, близкого соратника Путина, давно стоящего на резко антизападных, подстрекательских позициях, является исключением, поскольку Ковальчуку удавалось сохранять тесный доступ к президенту на протяжении всего периода карантина. По сообщениям, личные обиды из-за отношения администрации Зеленского к украинскому союзнику Путина Виктору Медведчуку в начале 2021 года также широко обсуждались непосредственно перед первыми весенними военными учениями.
Хотя предположения о том, что Путин решился на войну из-за проблем своего украинского друга-олигарха, вероятно, преувеличены, они могут быть продуктивно прочитаны как еще один аргумент в пользу трактовки происходившего, в центре которой находится одержимый обидами российский президент, поворачивающий курс государства в сторону подготовки к войне. Эта атмосфера, пропитанная личным ожесточением, наложилась на крайне изолированную в информационном смысле среду, сформировавшуюся в ходе растущей авторитарной персонализации 2010-х гг. Отдельные бюрократические каналы, в которых доминировала информация, поставляемая ФСБ, составляли основу понимания Путиным украинской политики и все больше расходились с общим мнением элиты о состоянии российско-украинских отношений.
Третья идеологическая точка отсчета приходится на лето 2021 года, когда Путин опубликовал свою статью под названием «Об историческом единстве русских и украинцев». Хотя в момент своего появления этот текст был воспринят несерьезно, скорее как проявление эксцентричности автора, он наверняка займет видное место в исторических исследованиях нашей эпохи. В статье была разработана базовая аргументация causa ad justificationem, ядро которой — историческая несправедливость искусственного отделения Украины от России в результате коммунистической национальной политики и случайного, непреднамеренного распада Советского Союза. Примечательно, что аргумент о подлинной исторической судьбе Украины как части России был подан в этнонациональных и цивилизационных терминах, а не в смысле баланса сил на международной арене или особой неприязни к демократии как типу режима. Теперь мы знаем, что статья имела огромную важность и представляла личный интерес для Путина, который, пребывая в изоляции, потратил много времени на заказ первичных источников и документов из российских государственных архивов, чтобы подкрепить свои аргументы.
Наконец, к осени 2021 года западные наблюдатели отметили, что весеннее наращивание военной мощи так и не было свернуто, а, наоборот, получило подкрепление дальнейшими развертываниями. Первое публичное обоснование вероятного российского вторжения западным аналитиком было выдвинуто в конце октября, а затем в последующей статье в ноябре в Foreign Affairs. Но хотя к концу осени состояние вооруженных сил изменилось в сторону очевидной и недвусмысленной опасности развертывания, российские элиты — и даже большинство элит служб безопасности — все еще пребывали в неведении. Российские дипломатические заявления о необходимости нового урегулирования по Украине прозвучали с запозданием лишь в декабре, что говорит о том, что Министерство иностранных дел было застигнуто врасплох внезапным серьезным отношением Кремля к пересмотру ситуации. Дипломатические формальности января также со всей очевидностью высветили, что внешнеполитический аппарат России играет в догонялки с навязчивым стремлением к пересмотру статус-кво, исходящем из самого сердца Кремля.
Реакция российской элиты на объявление о начале «специальной военной операции», за которой можно было наблюдать на заседаниях Совета Безопасности и в ограниченных публичных комментариях, подтверждает неготовность большинства представителей властной вертикали к вторжению и их неосведомленность о планах президента. Трудно соотнести это с утверждениями о том, что решающим элементом в развязывании полномасштабных военных действий была всепроникающая структурная логика. Все это говорит о том, что следует считать Владимира Путина с его личными мотивами, обидами и необычайно широкими полномочиями (а также опытом длительной изоляции в пандемию) основной движущей силой, обусловившей переход от риторики войны к неопровержимой реальности полномасштабного вторжения.
Акцент на субъектности
Ни один из этих аргументов не говорит о том, что структурные объяснения не имеют веса в дискуссиях о непосредственной причине войны. Озабоченность расширением НАТО уже давно, начиная с 2007 года, была частью риторического арсенала Путина, а убежденность в том, что украинский политический режим исключительно враждебен российским целям существовала с 2014 года и, вероятно, усилилась с началом президентского срока Зеленского. Более ранний аргумент Макфола о «эрратическом авантюризме» допускает личный оттенок, который подчеркивается в приведенном выше нарративе, однако со временем и у Макфола начинает доминировать структурное объяснение, в котором на первый план выходит страх российского лидера перед украинской демократией. Эти точки зрения следует рассматривать как дополнительные, вспомогательные элементы к информационному и идеологическому фону оторванного от окружающей действительности, всепроникающего исторического ресентимента, который захватил российского президента.
Означает ли это, что мы должны сбросить со счетов простой ответ («Путин — мерзавец») на вопрос о причинах войны? Нет, но все вышеперечисленное, безусловно, должно напомнить нам о необходимости выдвинуть на первый план уникальную роль российского президента в очень специфическом — и, как оказалось, дестабилизирующем — личном контексте. Владимир Путин был беспрецедентно изолирован, беспрецедентно одержим и обладал беспрецедентно широкими полномочиями, что в совокупности позволило ему принять личное решение о войне в 2021 и 2022 годах. Принял ли он внутренне это решение весной 2021 года или ближе к дате вторжения в январе 2022 года, мы еще какое-то время не узнаем. Но решение было принято им, и то, как шла подготовка к вторжению, подчеркивает особое место личных и идеологических мотивов войны, от которых нельзя отмахнуться структурными аргументами. В период между 2020-м и 2022 годом Путин изменил свой взгляд на вещи, и как сторонние, так и приближенные к нему наблюдатели были очень удивлены последствиями этих перемен.
