Почему на фоне украинского контрнаступления и последствий пригожинского мятежа против Путина Кремль усиливает свой консервативный курс? За последние месяцы мы стали свидетелями расширения репрессивного закона о «пропаганде ЛГБТ», принятия инициатив по ограничению прав на аборты и продолжающегося слияния государства и церкви. Чем обусловлено такое расширение «консервативной» политики?
Политическая реакция была темой авторитарной консолидации Путина с первого дня его правления. В речах, в политических инициативах и официальных сообщениях Кремль связывает отказ от универсальных прав с возвращением России статуса великой державы. Сегодняшняя реакционная политическая перезагрузка в Кремле может помочь нам лучше понять некоторые направления российской политики внутри страны и за рубежом.
Полоса реакционизма, в которую вступил Кремль, уже обратила на себя внимание наблюдателей, но редко кто анализирует ее саму по себе, отдельно от консерватизма. Хотя эти два понятия иногда смешиваются и в целом с трудом поддаются точному определению, отличить их можно по различному отношению к историческим трансформациям. Консерватизм стремится остановить или ограничить изменения, обусловленные разумом (в отличие от изменений, обусловленных, например, прагматизмом или компромиссом). Реакция стремится к определенному типу изменений, а именно к восстановлению авторитета традиции над авторитетом универсальных прав и прогресса. Как лаконично выразился Марк Лилла, «реакционеры — это не консерваторы».
Связь между идеями и политикой никогда не бывает простой и линейной. Приписывая идеям причинную силу, часто недооценивают тот факт, что решения также могут быть результатом сделок или компромиссов. Кроме того, возникает вопрос, действительно ли действующие лица верят в то, что говорят. Однако Кремль продвигает законы, проводит новую политику и действует на международном уровне так, будто он верит в декларируемые идеи. Поэтому мы можем рассматривать политическую реакцию Кремля не только как еще один инструмент в его политическом арсенале, а также изучать степень влияния его реакции на политику России внутри страны и за рубежом.
Реакционный режим Путина
Официально российская власть не может провозгласить обязательную государственную идеологию. Путин тщательно следит за тем, чтобы придать системе легитимность, поскольку утверждать в Российской Федерации официальную идеологию было бы антиконституционно (это прямо запрещено статьей 13 Конституции). Неудивительно, что Путин упоминал о «консерватизме» лишь вскользь, определив себя в 2013 году как «прагматика с консервативным уклоном». Аналогичных отсылок к реакционности Путин не делал.
Однако реакционный нарратив Кремля хорошо известен. Краеугольным камнем реакционного режима Путина стало стремление восстановить статус сверхдержавы, добившись снижения влияния Запада, которое, в терминах российской пропаганды, тождественно «правам человека» и «моральному разложению». Эта хорошо укладывается в концептуальные рамки реакционной идеологии, предложенные Ричардом Шортеном: конспирологическая структура, которая играет на чувстве унижения россиян, осуждая предполагаемое моральный распад [«коллективного Запада»]. Объектов для такого конспирологического фрейминга можно найти много, но излюбленными мишенями Кремля в этом смысле давно служат НКО, правозащитники и ЛГБТИК+ сообщества, которых власть считает агентами «разложения» и «западного влияния» и, в конечном итоге, упадка России.
Согласно этому нарративу, Запад пытается навязать свое господство всему миру, подрывая традиционные ценности, определяющие цивилизационное «разнообразие». Партикуляристское видение Кремлем прав человека основывается на «многополярности», то есть на представлении о том, что так называемые «цивилизации» являются единственным легитимным источником ценностей. Такая точка зрения, на первый взгляд, отрицает возможность существования универсальных прав, в том числе прав человека. Так, в 2022 году Путин сравнил «цивилизационное разнообразие» с биоразнообразием:
Одно из опаснейших последствий нарушения экологического баланса — это сокращение биоразнообразия в природе. И сейчас перехожу к основной теме, ради которой мы все и собрались: разве менее важно другое разнообразие — культурное, социальное, политическое, цивилизационное?
В итоге происходит секьюритизация (переход категории идентичности в контекст международной безопасности) российской идентичности и отказ от универсальных понятий прав, которые заменяются их партикуляристской и релятивистской версией. Еще в 2002 году Вячеслав Морозов утверждал, что такая позиция призвана оправдать отказ от прав человека, и назвал ее «романтическим реализмом».
Под «реализмом» понимается тон, в котором происходит отказ от прав человека. А именно: цинизм и отстраненность, которые обосновываются обвинением в том, что права человека цинично эксплуатируются в своих интересах великими державами. Сегодня аллюзия на «реализм» может также относиться к настойчивому стремлению России к «многополярности»: концепции, заимствованной из реалистической школы теории международных отношений. «Романтический» элемент — это упор на идентичности и ее предполагаемой способности создавать ценности. Исходя из этого, «романтические реалисты» выступают против прав человека как искусственного инструмента иностранного господства и секьюритизируют идентичность как единственный легитимный источник ценностей и норм.
Одним из относительно ранних примеров всего этого является закон «Об НКО» 2006 года, согласно которому организациям может быть отказано в регистрации, если их цели «создают угрозу суверенитету, политической независимости, территориальной неприкосновенности, национальному единству и самобытности, культурному наследию и национальным интересам Российской Федерации». Более свежий пример относится к 2018 году, когда председатель Конституционного суда Валерий Зорькин в схожих с приведенными выше выражениях высказался о недопустимости защиты прав человека, посягающих на национальные особенности России. В контексте предпринятых в 1990-е гг. попыток построения в России общества, основанного на правах человека, такой партикуляристский или цивилизационный подход является реакционным.
Новая реакционная внешнеполитическая теория Путина
В то время как реакционная политическая мысль хорошо идентифицирована историками и политологами, «реакционная внешнеполитическая теория» остается недостаточно определенным понятием. Для устранения этого пробела Джозеф Маккей и Кристофер Дэвид Ларош предлагают рассмотреть мировую реакционную политику, считая нацистскую Германию «диагностическим случаем», а пост-наполеоновскую систему Меттерниха — «умеренным» случаем политической реакции в мировой политике. Эта схема может дать некоторые подсказки для выявления реакционных тем в российской внешней политике.
Две особенности внешней политики России связаны с понятиями политической реакции, описанными выше: легитимистский уклон Кремля и роль РФ в глобальном повороте против прав человека. В течение многих лет российские дипломаты утверждали, что государственные органы суверенных стран ipso facto легитимны. Иными словами, послужной список любого правительства, находящегося у власти, не может умалить или подорвать его претензий на легитимность. Этот легитимистский уклон использовался Россией, например, в качестве аргумента против концепции «ответственности по защите». Он также лег в основу вмешательства России в Сирии, где Москва защищала жестокую диктатуру Башара Асада, поскольку режим Асада является «легитимным», в отличие от «нелегитимной» оппозиции.
То же самое относится и к более близким к России странам. Начиная со второй чеченской войны, Кремль, как правило, выступал против революций в соседних странах, особенно когда революция совпадала с опасениями проникновения ее в свою страну. Путинская Россия настойчиво называла все революции в регионе — начиная с бархатной революции в Грузии 2003 года — государственными переворотами, спровоцированными сговором местных игроков с Западом или каким-либо другим неопределенным, «гнусным и коварным» субъектом.
Совсем недавно этот элемент снова проявился, когда Россия предотвратила смещение правительства Казахстана в январе 2022 года. Возглавив интервенцию ОДКБ, Москва оказала казахстанским властям политическую поддержку для жестокого подавления протестов, происходивших в то время, и тем самым предотвратила якобы превращение страны в «еще одну Ливию или Сирию». В итоге складывается реакционная внешняя политика, в которой сохранение союзников у власти сочетается с уклоном в сторону восстановления сложившихся режимов в силу их мнимой «легитимности».
Второй элемент связан с российским романтическим реализмом и ролью России в поддержке правительств и движений, выступающих против прав человека по партикуляристским мотивам. Ярким примером является роль России в глобальном наступлении на права человека ЛГБТИК+ групп. Внутри самой России это наступление на права ЛГБТИК+ групп было очевидно на протяжении многих лет, и наиболее гнусный аспект этой политики состоит в поддержке Кремлем гонений, концлагерей и убийств представителей ЛГБТИК+ сообщества в Чечне режимом Рамзана Кадырова.
За рубежом анти-ЛГБТИК+ позиция помогла России построить отношения с западными ультраправыми силами. Отчасти благодаря высылке шпионов под дипломатическим прикрытием и неприятию России в связи с ее агрессией против Украины усилия России в этом направлении были в определенной степени ограничены. В странах т.н. «Глобального юга» у России меньше средств и мотивации для продвижения своих позиций, но иногда возникают для этого новые возможности.
Некоторые недавние случаи привлекают к себе особенное внимание. Гана, Кения, Уганда — перечислим только несколько из целого множества стран, в которых в последние годы наблюдается принятие законодательных актов, позволяющих преследовать ЛГБТИК+ группы. Верховный комиссар ООН по правам человека, НКО и активисты, правозащитные организации указывают на то, что эти законы облегчают преследования и подрывают права человека.
Россия пошла по противоположному пути. Российские дипломаты и неформальные агенты влияния объединились с другими местными и зарубежными акторами, поддерживающими недавнее анти-ЛГБТИК+ законодательство этих стран. Официальные сообщения российских дипломатов не только поддерживают эти законы, но и прямо оформляют их как противодействие Западу и «неоколониализму». Свою роль в этом играют и неформальные акторы, близкие к Кремлю. Так, Константин Малофеев, олигарх, превратившийся в православного рейдера, и его соратники предположительно участвовали в финансировании организаций, продвигающих эти анти-ЛГБТИК+ законы.
Эти кейсы показывают, что Россия преследует своей целью серьезное ухудшение отношений между Западом и странами других регионов. Параллельно с этим в России распространяется партикуляристское видение прав, основанное на романтическом реализме и подкрепленное конспирологическим фреймингом и нарративами.
Нереализованные сценарии
Скептическое отношение режима к универсальным правам человека имеет множество источников. Несмотря на доблестные усилия правозащитников в Советском Союзе и России, это прошлое не оставило нам достаточно полезного наследия для сегодняшней борьбы. В царское время Россия противостояла влиянию Французской революции и революционным течениям той эпохи, включая зарождающиеся понятия «права человека» и народовластия. Советский Союз ощущал свою революционную преемственность, но выступал против прав человека в том виде, в котором они были сформулированы в международном праве и Всеобщей декларации прав человека, позиционируя в качестве носителя прав не человека, а государство. Путинская Россия с самого начала придерживалась аналогичной концепции, кульминацией которой стал нарратив о России как о «государстве-цивилизации», самодостаточном в плане норм.
Ничего из вышеперечисленного не было неизбежным. В 1990-е гг. в России расцвело правозащитное движение. Россия также стала членом Совета Европы и Европейского суда по правам человека. Все это не помешало укреплению власти Путина и агрессии против Украины. Но оглядываясь назад, можно сказать, что правозащитники попытались заставить Россию пойти по другому пути. Какие бы преобразования ни последовали в России, мы не должны забывать об этом не пройденном пути.
