26 апреля в городе Монтгомери, штат Алабама, был открыт мемориал жертвам линчеваний, происходивших в 12 южных штатах с 1877 по 1950 годы. Он возведен на частные пожертвования неправительственной организацией «Инициатива равное правосудие», созданной в 1994 году юристом и правозащитником из Монтгомери Брайаном Стивенсоном. «Равное правосудие» с 2010 года занимается сбором информации о жертвах линчеваний. Эти данные сначала легли в основу выпущенного в 2015 году отчета «Lynching in America: Confronting the Legacy of Racial Terror», а затем — созданного в рамках мемориала музея, посвященного истории рабства и преследований чернокожих.
Мемориал представляет собой огромную конструкцию, держащуюся, если смотреть на нее извне, на 800 опорах из «ржавой» кортеновской стали. Но входящий внутрь посетитель видит, что казавшаяся со стороны столь надежной и устойчивой конструкция на самом деле лишена оснований: опоры висят в воздухе, символизируя повешенных жертв линчеваний. 800 опор соответствуют числу округов, где происходили расправы, на каждой из них выбиты имена известных на сегодняшний день жертв, убитых в соответствующем округе (в общей сложности 4400 имен). Но едва ли не самая интересная часть мемориала вынесена за пределы центрального здания. По периметру мемориала разложены дубликаты 800 опор. Округам, названия которых на них выбиты, создатели мемориала предлагают установить эти колонны в своих административных центрах — соорудив тем самым мемориалы жертвам линчеваний по всему американскому Югу.
В условиях оживившейся в последнее время в США дискуссии о наследии рабства (участившиеся случаи полицейского произвола в отношении афроамериканцев, кампания по сносу памятников Конфедерации и так далее) и с учетом волны публикаций о мемориале в Монтгомери во всех мировых СМИ игнорирование такого предложения местными администрациями выставит их в крайне невыгодном свете. Согласие же установить такие памятники, напротив, окажется легким способом выгодно смотреться на фоне соседей. Таким образом, мемориал представляет собой не статичное напоминание о событиях прошлого, но служит свидетельством о происходящем в настоящем, о том, какие округа сегодня признают прошлые преступления, а какие этой памяти сопротивляются. Мемориал в известной мере формирует будущее, запуская «волну» памяти о наследии рабства по всему Югу.
Формирование групповой идентичности жертв трагедий
Мемориал в Монтгомери не просто удачно сделан с концептуальной и архитектурной точки зрения — он грамотно использует память о трудном прошлом как инструмент воздействия на современность. Это отражает изменившееся представление о роли мемориалов в принципе — они не столько канонизируют некую (как правило государственную) позицию, как это было на протяжении большей части XX века, сколько вовлекают общество и государство в разговор о последствиях этого прошлого.
О преодолении трудного прошлого принято говорить в исключительно моральных категориях. «Инструментальный» подход к подобным вопросам выглядит циничным и недостойным. Между тем, переосмысление таких событий почти никогда не происходит просто потому, что политики вдруг понимают, что рабство, репрессии, геноцид — это «нехорошо». Почти всегда это начинает работать только при условии, что те или иные политические силы находят в использовании темы свой интерес.
Возможно, лучшее из написанного на эту тему — книга американского историка и политолога Элазара Баркана «Вина народов» (The Guilt of Nations, 2001), посвященная реституции как инструменту, при помощи которого жертвы исторических трагедий могут осознать себя группой с общими целями.
Рассматривая переговоры о выплатах Германией жертвам Холокоста, США — жертвам лагерей для интернированных, Японией — жертвам сексуального рабства (так называемым comfort women), бывшими метрополиями — коренным народам Северной Америки, Гавайских островов, Австралии и Новой Зеландии, Баркан указывает, что именно переговоры о реституции (подзаголовок книги звучит как Restitution and Negotiating Historical Injustices) часто помогают жертвам осознать себя общностью, сформулировать свои интересы и начать за них бороться.
По Баркану, обсуждение такой конкретной и прагматичной темы как материальные выплаты позволяет жертве и преступнику вступить в переговоры, иначе по многим причинам невозможные. Особенно важно, что в таких переговорах оказываются напрямую заинтересованы и власти, правопреемники тех, кто совершал преступления. Идя на уступки жертвам или их потомкам, они укрепляют свою легитимность как внутри своей страны, так и за ее пределами. Наконец, в таких переговорах формулируется интерпретация прошлого, устраивающая обе стороны. Переговоры ФРГ и Израиля о компенсациях за Холокост, сначала воспринимавшиеся в штыки и в Германии, и в Израиле, в итоге не только заложили основание для общественной дискуссии об ответственности за преступления нацизма в Германии, но помогли жертвам Холокоста в Израиле и за его пределами сформировать собственное отношение к этим событиям, и в конечном счете оказались фактором, повлиявшим на формирование современного представления о Холокосте. Переговоры о компенсациях корейским, филиппинским, китайским узницам японских «лагерей утешения» в годы Второй мировой, начавшиеся в конце 1980-х, когда всего несколько женщин нашли в себе мужество открыто заявить о пережитом насилии, к концу 1990-х обернулись масштабным движением за права женщин, объединившим несколько сотен жертв «лагерей утешения» в нескольких странах Азии. Японское правительство, поначалу отказывавшееся признавать ответственность за эти преступления, или предпочитавшее неофициальные извинения и выплаты от имени негосударственных фондов, в конце концов предпочло извиниться на уровне премьер-министра и парламента и выплатить официальные компенсации.
Интересно, что формирование жертвами коллективной идентичности может происходить и спустя значительное время после окончания собственно травматических событий — как в случае современных афроамериканцев, чье самосознание в значительной степени стало определяться через дискуссию о рабстве и его последствиях.
Современная политика и общественная жизнь давно состоят не только из правительств и народа, но из многочисленных общественных групп, отстаивание которыми своих прав собственно и составляет «политическую ткань». (Возможно наличие и отсутствие такого рода структуры политики составляет главное отличие демократий от диктатур — но это отдельная большая тема.) Разговор об ответственности за исторические преступления — главным образом за Холокост в Европе и рабство в США — стал серьезнейшим ресурсом для формирования этой политики нового типа. Мемориал в Монтгомери — один из примеров стимулирования политики такого рода.
Память о советском терроре
Советский государственный террор — такая же всемирного значения и огромного масштаба трагедия, как Холокост и американское рабство. Между тем, сегодня в России это тема, тяжелая и для власти, и для общества; ее упоминания либо избегают, либо, именно в силу ее болезненности, делают инструментом спекуляций. Но опыт подавляющего большинства стран с «трудным прошлым» показывает, что уйти от этого разговора не получается, он рано или поздно напомнит о себе. Тем важнее подумать о возможностях извлечь из такого разговора максимум пользы для всех. Если же осознать память о советском терроре как ресурс торга за прошлое, он может оказаться важным «институтом прокачки идентичности» и для потомков жертв, и для власти, если она сколько-нибудь заинтересована в легитимации за счет реальной истории, а не фейков и пропагандистских спекуляций.
В свете сказанного выше крайне интересно, что насчитывающая уже шесть десятков лет история разного рода «десталинизаций» в СССР и России видела многое, но только не переговоры между жертвами и наследниками (правопреемниками) преступников. «Борьба с культом личности» 1950-х годов была акцией по легитимации перестановок во власти, предполагавшаяся в ее рамках реабилитация была чисто косметической, и лучшее свидетельство этому — вполне по Баркану, — что она не предполагала компенсаций. Представители депортированных народов не имели законных оснований претендовать на отнятую у них землю и даже билеты домой покупали за свой счет. Закон о реабилитации жертв политических репрессий 1991 года такие компенсации предполагал — «из расчета 75 рублей за каждый месяц лишения свободы, … но не более 10000 рублей». Однако он был принят благодаря тому, что необходимость хотя бы символических компенсаций сознавали люди в тогдашнем правительстве и КС, а не под давлением жертв репрессий или их родственников. Принятый в 2004 году закон «О монетизации льгот» вошел в историю благодаря беспрецедентным социальным волнениям, спровоцировавшим серьезнейший политический кризис 2000-х. В числе его нововведений были важные изменения в Закон о реабилитации — в частности, исключалась ответственность государства за моральный ущерб, сокращался круг лиц, имеющих право на компенсации, устранялся необходимый минимум выплат. Примечательно, что среди протестовавших против этого закона не было жертв репрессий или их родственников. На фоне массовых митингов и многочисленных публикаций, отстаивающих права обиженных законом (и получивших в конце концов компенсации в ином виде), выступления общества «Мемориал», отстаивающего права репрессированных, были почти не слышны.
Отсутствие такого разговора тем более удивительно, что предмет для него очевидно есть, а число напрямую в нем заинтересованных огромно. Прямыми жертвами советского террора по оценкам «Мемориала» считаются 12 млн человек (а включая жертв «трудовых указов» и спровоцированного властями голода — до 40 млн). Родственники жертв, которые сегодня могли бы претендовать на разного рода компенсации, представляют значительный процент российского населения, вполне способный отстаивать свои права в общественно-политическом поле. То, что этого не происходит, вредит и обществу, и власти, загоняя эту крайне травмирующую тему в подсознание, что в конечном счете оборачивается недоверием политическим и гражданским институтам, политической и гражданской апатией и прочими крайне неприятными последствиями.
Между тем, превращение советского террора в такую же этико-юридически-мемориальную сущность, как американское рабство или Холокост, могло бы сильнейшим образом способствовать развитию и правовой, и политической культуры в России и на постсоветском пространстве — и во внутренней, и во внешней политике.
Прежде всего, это способствовало бы формированию групповой идентичности жертв террора, группы, которая именно в силу серьезнейшей ценностной и правовой базы могла бы стать ведущей силой самостоятельного и ответственного гражданского общества. Важными структурообразующими центрами такой памяти и такого правового самосознания могли бы стать, например, региональные музеи ГУЛАГа, сегодня крайне немногочисленные, разрозненные и испытывающие дефицит общего нарратива.
Государство также напрямую заинтересовано в создании нарратива о прошлом, не загоняющего тему в «общественное бессознательное», не легитимирующего насилие и правовой нигилизм, не выключающего существенную часть граждан из разговора об истории страны, но позволяющего им чувствовать себя полноценными и полноправными гражданами. О том, что государство сознает необходимость безопасного разговора о советском терроре, свидетельствует открытие Мемориала жертвам репрессий в Москве, поддержка культа новомучеников и музейной «франшизы» «Россия — моя история».
Кроме того, на сегодняшний день у России явный дефицит идей по улучшению своего внешнеполитического образа. Образ страны, спасшей Европу от нацизма, из-за излишней эксплуатации параллельно с агрессивными и откровенно антидемократическими шагами на глазах перестал быть убедительным. Стратегия «опасного идиота» потеряла новизну, а демонстрация влияния посредством ввязывания в конфликты вроде сирийского слишком затратна. Между тем, опыт Германии времен канцлера Конрада Аденауэра, например, очень красноречиво показывает, что взвешенная и дозированная политика признания ответственности за прошлое (решение о выплатах Израилю репараций) — эффективный и сравнительно дешевый способ заработать доверие внешнеполитических партнеров. Превращение советского террора в такую тему — хороший способ, не меняя решительно политику в настоящем, заработать репутацию ответственного государства, движущегося в тренде «политики вины», считающейся хорошим тоном именно среди наиболее развитых мировых держав — о возвращении в клуб которых Россия так мечтает. Что же касается постсоветского пространства, влияние на котором Россия так отчаянно теряет, запуск разговора об ответственности за депортации и национальные операции — хороший способ сделать заявку на почтенную роль «чемпиона памяти» среди соседей.
Одно из самых распространенных возражений против переоценки истории состоит в том, что напоминание о подобных темах вредит позитивной самоидентификации россиян, мешая испытывать гордость за свою страну и свое прошлое. Однако такой позитивной самоидентификации куда больше вредит постоянный страх быть пойманным на лжи, неизбежно сопровождающий отказ от реальной проработки этих тем. По словам посетителей мемориала в Монтгомери или открытого в Вашингтоне в 2016 году Музея афроамериканской истории и культуры, самое сильное чувство, которое испытывает выходящий оттуда человек, — гордость за величие американского народа, способного проделать над собой такую работу.
Именно в основаниях для такой гордости, подлинной и доброкачественной, настоятельно нуждается сегодня российское общество и российское государство.
