Четверть века отделяют нас от эпохи девяностых. Поскольку память по своей природе процессуальна, наши воспоминания об этом десятилетии не статичны и меняются под влиянием различных факторов. Кроме собственно событий того времени, свой отпечаток на память о девяностых наложили и наши габитусы, и жизненный опыт, и медийные и культурные продукты — например, балабановские «Брат» (1997) и «Брат 2» (2000).
Значимую роль в сложном социокультурном процессе конструирования памяти сыграла политическая инструментализация 1990-х гг. За последние 25 лет множество акторов использовали воспоминания о России 1990-х гг. в политических целях. Что представляют собой эти случаи инструментализации, какие силы привели их в движение, какие цели они преследуют? Каким образом они влияют на вернакулярные, низовые воспоминания? И как можно добиться более разнообразной памяти об этом времени?
«Лихие девяностые»
Уже к концу 1990-х гг. россияне стали разочаровываться в ключевых идеях того десятилетия: в демократии, свободе и рыночной экономике. На месте былых надежд стала прорастать ностальгия по позднему Советскому Союзу. Некоторые исследователи утверждают, что неоконсервативный поворот в стране произошел уже в 1998—2000 гг. Но даже тогда 1990-е не воспринимались исключительно негативно: в начале 2000-х отношение к ним оставалось амбивалентным. «Коллективная» память отражала то, как по-разному население России пережило то время: то, что для одних означало коллапс прежней жизни, для других ознаменовалось появлением новых, огромных возможностей.
К середине 2000-х гг. ситуация изменилась. Амбивалентность отношения к предыдущему десятилетию уступила место нарастающему неприятию: по данным опроса «Левада-Центра» 2006 года, большинство респондентов (61%) оценили десятилетие негативно, позитивно — только 22%. Эта «негативизация» памяти произошла не без вмешательства извне: как писал в 2007 году социолог Алексей Левинсон, власти провели кардинальную ревизию воспоминаний о 1990-х, сделав их более гомогенными. Все другие нарративы об этом времени были постепенно вытеснены на обочину, по крайней мере, в доминирующей публичной сфере. Центральном и практически единственным стало представление о 1990-х как о времени разгула преступности, насилия и обрушения экономики.
Во время предвыборной кампании в Государственную думу 2007 года в официальный дискурс вошел термин «лихие 90-е». Политическое руководство России стало противопоставлять (декларируемый) «хаос» постсоветского десятилетия (предполагаемой) «стабильности» нулевых, сделав 1990-е гг. ключевым элементом своей политики памяти.
Политолог Ольга Малинова, одна из ведущих исследовательниц официальной памяти о 1990-х гг. в России, проанализировала явные и неявные отсылки к девяностым в речах Владимира Путина в период с января 2000-го по май 2008 года. Ее исследование показывает, что Путин внес значительный вклад в формирование одномерного представления об этом периоде, используя разные стратегии для фреймирования (создания нужной концептуальной рамки) 1990-х. Например, Путин акцентировал внимание на провалах и неудачах политики 1990-х, отмечая необходимость исправления ошибок. При этом он избегал критики самого Ельцина, но делал выпады в адрес ельцинской команды, пусть и не называя имен. Путин активно использовал «узнаваемые слова-знаки», которые выстраивали противопоставление девяностых и нулевых: «слабое государство» тогда и «сильное» сейчас, «разгул свободы» в ельцинское десятилетие и «стабильность» в путинское,
Школьные учебники периода 2000-х гг. тоже способствовали демонизации девяностых. Политологи Екатерина Левинтова и Джим Баттерфилд провели контент-анализ 47 учебников по истории, изданных в России в 1998—2008 гг. Согласно их исследованию, к концу 2000-х гг. в официальном дискурсе стала преобладать негативная трактовка 1990-х. Ученые показали, что школьникам этот период преподносился как «противоречивое десятилетие», с преимущественно негативными оценками процесса государственного строительства 1990-х, внешней политики страны, состояния образования и культуры того времени; крайне негативными оценками экономического развития; неоднозначными оценками демократической политики Ельцина. Все это резко контрастировало с изображением последующего десятилетия (после прихода к власти Владимира Путина), которое рассматривалось в позитивном свете.
Такая историческая политика не могла не принести плоды. В последующие годы девяностые стали представляться временем «разрухи, развала и беспредела», по выражению обозревательницы «Комсомольской правды» Ульяны Скойбеды, и в этом качестве резко контрастировали с благословенной путинской стабильностью.
Это первый нарратив «коллективной» памяти о 1990-х, ставший политическим инструментом. В результате бытовавшие в обществе сложные вернакулярные воспоминания о десятилетии все больше упрощались под катком унифицирующей официальной памяти. В течение последующих лет этот нарратив о девяностых продолжал укреплять свои позиции.
«Свободные девяностые»
Представители российской оппозиции также ссылались на девяностые (включая распад СССР, августовский путч 1991 года и другие события), критикуя режим, особенно во время протестов 2011—2012 гг. Об этом пишет Рольф Фредхайм, проанализировавший полмиллиона статей в российских газетах, опубликованных в период с 2003-го по 2013 год, а также электронную переписку членов российского политического истеблишмента, утечка которой произошла в начале 2012 года. По его словам, для представителей оппозиции «конец коммунистического режима стал особенно удачной оптикой, позволяющей проанализировать рокировку Медведева и Путина».
Однако серьезные усилия по созданию контрпамяти, альтернативы кремлевскому нарративу о девяностых, были предприняты только после подавления протестов. В 2014—2016 гг. целый ряд медиапроектов, фестивалей, флеш-мобов, документальных фильмов и телесериалов старались взглянуть на то время с совершенно иной точки зрения, отличной от официальной памяти. По сути, эти усилия были направлены на то, чтобы подчеркнуть положительные стороны десятилетия, противопоставив их той версии истории, которую продавливали представители режима. Автор данного эссе концептуализировал эти формы несогласия как «мнемонические контрпублики» (mnemonic counterpublics), под которыми понимаются «группы, члены которых чувствуют себя исключенными в отношении определенных воспоминаний и, стремясь преодолеть это исключение, бросают вызов не только системе коллективного вспоминания, но и структуре власти в обществе и политическому статус-кво». Другими словами, поскольку девяностые стали центральной несущей конструкцией политики памяти путинского режима, поставить под сомнение властный дискурс о «лихих девяностых» означало бросить вызов не только «коллективной» памяти как таковой, но и режиму в целом.
Какие проекты имеются в виду? Прежде всего те, которые были инициированы или возникли вокруг журнала о культуре Colta.ru (ныне заблокированного в России): «Музей 90-х», «Школа 90-х» и «Остров 90-х». Эти инициативы были созданы в сотрудничестве с Фондом Егора Гайдара, Ельцин Центром, Фондом Зимина и другими организациями.
Были и другие проекты. Например, «Открытый университет» Михаила Ходорковского, первые курсы которого были посвящены осмыслению 1990-х гг., или Ельцин Центр и Музей Б.Н. Ельцина в Екатеринбурге. (Последний случай — особый, поскольку Ельцин Центр тесно связан с властью: основным источником его финансирования выступает Администрация президента. Однако этот факт не помешал Ельцин Центру предложить посетителям своей постоянной экспозиции нарратив о 1990-х, отличный от официального.)
Эти проекты по-разному актуализировали воспоминания о 1990-х, однако каждый из них представлял расцвет культуры и свобод как главное достижение эпохи. Участники проектов — в основном представители (оппозиционной) интеллигенции — противостояли официальному нарративу о 1990-х, отдавая предпочтения воспоминаниям, которые были из него вытеснены. Таким образом, проекты конструировали/актуализировали так называемую многообразную контрпамять (вернее, контрпамяти) о десятилетии.
Проиллюстрируем эту мысль словами Александра Баунова, журналиста и политического аналитика, который был активным участником инициатив по актуализации контрпамяти. Во время одного из фестивалей «Остров 90-х», прошедшего в московском парке искусств «Музеон» в сентябре 2015 года, Баунов сказал: «(…) разрываешься между задачей предельной честности и задачей противостояния нечестности, с которой тоже встречаешься. Кроме того, этот фестиваль решает вторую задачу — не то чтобы обеление 90-х, речь не идет об идеализации, а речь идет о каком-то объективном разговоре». Основная сложность обсуждения 1990-х заключается для Баунова в необходимости лавировать между мифами, созданными властью, и живыми воспоминаниями людей об этом времени. Это де-факто заставляет его потворствовать контрпамяти с ее собственными претензиями на истину в последней инстанции.
Все это весьма симптоматично. В своих попытках противостоять официальному нарративу о 1990-х участники и создатели «Острова 90-х» и других упомянутых выше проектов сосредоточились на свободах и остальных достижениях десятилетия, тем самым способствовав выхолащиванию, уплощению более сложных низовых воспоминаний. Хотя по ряду причин (обсуждение которых выходит за рамки данной статьи) эти попытки интеллектуального противостояния не смогли изменить природу режима и его политику памяти, они предложили то, что можно считать вторым «коллективным» нарративом памяти о 1990-х, который тоже стал политическим инструментом.
«Предатели» из девяностых
После начала полномасштабного вторжения России в Украину в стране и за ее пределами началась новая волна инструментализации девяностых. В последнее время появился целый ряд культурных продуктов, посвященных (пере)осмыслению этого периода: фильмы, документальные фильмы, телевизионные программы и многое другое. Стоит назвать хотя бы два: документальный сериал «Предатели» (2024), снятый соратницей покойного Алексея Навального Марией Певчих и ФБК, и еще один — «Непрошедшее время» (2024), созданный Ельцин Центром совместно с Lorem Ipsum & Bibury Entertainment.
Десятисерийный сериал «Непрошедшее время» не предлагает радикально нового взгляда на 1990-е гг. На самом деле тех, кто знаком с образом девяностых, продвигаемым Центром и его музеем, этот фильм совсем не удивит. Сериал рассказывает о роли Бориса Ельцина в истории России, подчеркивая, что его главным достижением было «дать России свободу». История рассказывается от лица представителей политического и экономического истеблишмента, преимущественно мужчин. В этом смысле «Непрошедшее время» вполне соответствует второму нарративу «коллективной» памяти, проанализированному выше, и тоже строится на контрасте с мрачной официальной версией истории девяностых. Иллюстрирует это оригинальный подзаголовок сериала: «Как Россия стала свободной — и как она распорядилась этой свободой».
Пожалуй, самая яркая особенность этого документального фильма — его главная фигура умолчания: продолжающаяся российско-украинская война. Каждый эпизод предваряет дисклеймер: «Все интервью были взяты в период с 2012-го по 2021 год». Скорее всего, война не упоминается, чтобы не нарушать действующее российское законодательство. В то же время это отсутствие позволяет создателям фильма не относиться к нынешней войне как следствию 1990-х гг. В любом случае, с точки зрения политической инструментализации прошлого сериал вряд ли можно назвать новаторским.
Куда более примечательны «Предатели». Помимо того, что этот документальный сериал набрал миллионы просмотров на YouTube, он «взорвал» русскоязычный оппозиционный Интернет как внутри страны (вне официальной публичной сферы), так и за рубежом. Как говорится, все перессорились со всеми. Причина этого, пожалуй, не в воспоминаниях о 1990-х как таковых, а в том, как они вплетены в определенный нарратив, а также в цели, которую этот нарратив преследует.
Распространенные в обществе воспоминания о девяностых в России — и шире, на всем постсоветском пространстве, включая страны бывшего соцлагеря, — носят преимущественно экономический характер. Крайнее обнищание и стремительное обогащение, рискованная челночная торговля и отдых на Французской ривьере или в Хургаде, истории невероятного успеха и катастрофического провала — все это встречалось повсеместно, иногда в одной семье. Впоследствии это разнообразие жизненного опыта было либо втиснуто в однобокий официальный нарратив-катастрофу, навязываемый российскими властями, либо замалчивалось, а то и попросту игнорировалось оппозиционным контрнарративом, в центре которого находилась свобода.
Используя этот экономический фрейм, фильм «Предатели» строит свое повествование как будто с точки зрения «простых» людей. Зрителю сообщается не только о прямой связи между девяностыми и нулевыми, но и о том, что эти два десятилетия фактически представляют собой одну эпоху: время, на протяжении которого «элиты» постоянно и безжалостно грабили российских граждан. Повествование «Предателей» можно считать третьим нарративом «коллективной» памяти о девяностых, и хотя в точке зрения создателей фильма есть своя правда, они явно используют ее в политических целях. Делая популистские заявления и используя высокоаффективную манеру подачи информации, они стремятся напугать и/или разъярить зрителей, чтобы переманить их на свою сторону.
Важнейший вопрос в том, кто получает экранное время в «Предателях» — кому позволено говорить? Истории в (мело)драматическом повествовании Марии Певчих рассказывает, прежде всего, сама Певчих. Именно она и, предположительно, ее соратники определяют (будут определять), кто «предатель», а кто нет. Социальные группы, от имени которых выдвигаются обвинения (и угрозы?) и на плечи которых легло самое тяжелое экономическое бремя в 1990-е гг., остаются в основном безмолвными и обезличенными.
В защиту «разнообразных» воспоминаний
Считается, что травматичность 1990-х гг. препятствует серьезному общественному разговору об этом десятилетии. Однако полевые исследования, в том числе проведенные автором, показывают, что люди охотно обсуждают свои переживания и воспоминания о девяностых, стоит только их об этом попросить.
Тот факт, что люди с энтузиазмом говорят о 1990-х, не означает, конечно, что это десятилетие не было травматичным. Кэти Карут, ведущая исследовательница коллективной травмы, писала, что травматические события «полностью проявляются только в связи с другим местом и в другое время». Примечательно, что именно к воспоминаниям о девяностых россияне обратились в первый год продолжающегося полномасштабного вторжения их страны в Украину и на фоне антивоенных санкций, введенных Соединенными Штатами и Европейским союзом против РФ. В 2022—2023 гг. в российских СМИ появилось множество статей о стратегиях адаптации к возможной ситуации «повторения девяностых», в которых интервьюируемые соотносили свой опыт первого постсоветского десятилетия с прогнозируемым будущим на фоне «СВО».
Как известно, травму очень трудно определить, проанализировать и преодолеть. По словам социолога Кая Эриксона, травмированные общества переживают «удар по основным тканям социальной жизни, который разрушает узы, связывающие людей вместе, и подрывает преобладающее чувство общности». История России с 2000 года, похоже, стала хрестоматийной иллюстрацией этого утверждения. Можно предположить, что различные нарративы о прошлом, в том числе о 1990-х гг., которые политические акторы навязывали населению России в течение последних 25 лет, продолжают травмировать людей.
Что с этим можно сделать? Ни в коем случае не претендуя на то, чтобы предложить методичку по преодолению коллективной травмы девяностых, это эссе призвано обратить внимание на пользу и необходимость позволить людям вспоминать открыто и свободно.
Память часто всячески используется разными сообществами, социальными группами, политиками и обществами в целом. Это просто факт, а не проблема. Проблемы возникают, когда прошлым начинают злоупотреблять: когда людям навязывают определенные его интерпретации и подавляют другие, а память превращают в забронзовевшую догму. История памяти о России девяностых — это 25 лет злоупотреблений, подавления и выхолащивания памяти.
Трудно переоценить важность плюралистического мнемонического пространства. Озвучивание и обмен «разными» воспоминаниями о девяностых, несомненно, выявит многообразие опыта, который еще предстоит осознать и проработать. Такая артикуляция низовых, вернакулярных воспоминаний, возможно, не излечит коллективную травму России. Но она может позволить обществу лучше осознать пережитую травму, что является необходимым условием для выздоровления.
