В России, как и на большей части постсоветского пространства, прошлое снова становится настоящим. Трактовки исторических проблем, связанных с коммунизмом, Второй мировой войной, Холокостом и Голодомором, подвергаются в России — как и в Беларуси, Украине, Польше или Литве — пересмотру и корректировке. Отношение общества к ним меняется. Во многих случаях события прошлого искажаются, чтобы их новое прочтение могло соответствовать свежим тенденциям идеологии и пропаганды.
Важнейшей проблемой такого рода, обращение к которой в России предпочитают откладывать как можно дальше, являются сталинские репрессии. Это, возможно, самое масштабное, но при этом наименее изученное преступление двадцатого века. Но несмотря на это, за пределами небольшой группы исследователей, профессионально занимающихся вопросами исторической памяти, репрессии не стали в России предметом общественной дискуссии. За недолгим периодом политических реформ 90-х годов, временем Перестройки и Гласности, последовал новый этап, в котором туман молчания вновь сгущается, вытесняя память о тех событиях из сознания граждан России, а вместе с этим — и из сознания всего человечества.
Эту политику преднамеренного забвения можно рассматривать как общенациональный социальный эксперимент, наподобие тех, что были характерны для времен СССР. Чудовищные преступления советского времени, вероятно, коснулись членов семьи практически каждого человека, рожденного в России в 20 веке. По различным оценкам, с 1917 по 1956 год жертвами террора и репрессий стали от 50 до 55 миллионов человек. Эта цифра включает тех, кто был убит, выслан, подвергнут преследованиям за мелкие дисциплинарные нарушения в рамках политически мотивированных кампаний, приговорен к рабскому труду, насильственно перемещен на тысячи миль вглубь Евразийского континента, а также их родных, лишенных гражданских прав, работы, крыши над головой, получивших клеймо «члена семьи врага народа». В 1937-ом, давшем самый страшный урожай жертв репрессий за всю историю режима, правительство ежедневно убивало в среднем тысячу собственных граждан. Репрессирован был каждый седьмой гражданин СССР, или каждый пятый совершеннолетний.
Трагедии такого масштаба травмируют общество настолько сильно, что боль нанесенной тогда раны может не утихнуть и спустя несколько поколений. Однако в постсоветской России влияние сталинских репрессий на развитие общества и судьбу отдельно взятого человека остается во многом не понятым и не изученным. «До сих пор, если кто-то и упоминал жертв, это выглядело так, как будто они погибли в результате природного бедствия вроде землетрясения или цунами» — сказал недавно корреспонденту Washington Post Ян Рачинский, сотрудник российской правозащитной организации «Мемориал», главного хранителя памяти о сталинских репрессиях в России.
На самом деле российское государство никогда в полную силу не пыталось выработать свою позицию относительно того, кто и почему виновен в этих репрессиях. В отсутствие правовой базы, необходимой для привлечения виновных к ответственности, российское общество продолжало жить в ситуации, в которой вопрос о репрессиях относится скорее к сфере морали. До сих пор пользуется успехом расхожая фраза «если его арестовали, значит было за что». Во многих семьях репрессированных эта тема по сей день никак не обсуждается, и чувство вины, стыда и страха продолжает держать под замком сомнения и воспоминания.
Относительно недавние исследования, касающиеся психологических различий, которые наблюдаются у представителей разных поколений в оценке сталинских репрессий, позволяют оценить возможные последствия этого молчания. Совместное российско-американское исследование, проведенное в начале 1990-х годов, показало, что если старшее поколение последовательно скрывает травму, внуки расплачиваются за это снижением своего психологического иммунитета и социального потенциала. Наиболее показательный результат исследования: если выжившие члены семьи пытались спрятать память об убитом родственнике, то функциональные способности их потомков становились ниже. В противоположность этому, семьи, которые сохранили память о пропавших без вести, имели более высокий функциональный потенциал.
Авторы также обнаружили, что «личные усилия, направленные на исследования истории семьи, и способность активно противостоять политическому принуждению положительно отражались на социальном функционировании». Но в России у большей части населения отсутствует стремление познать собственную историю, столь типичное для потомков жертв еще одной трагедии 20-го века — Холокоста.
То, что память о травмирующих событиях может передаваться из поколения в поколение, также было продемонстрировано в недавних исследованиях людей, переживших Холокост. Обобщая некоторые выводы этих исследований, Александр Эткинд в своей книге «Кривое горе: Память о непогребенных» пишет, что «второе и даже третье поколение, живущее после социальной катастрофы, демонстрирует „субнормальное“ психологическое здоровье и социальное функционирование. Это верно в отношении как потомков жертв, так и потомков преступников».
Среди наиболее убедительных экспериментов нужно выделить те, которые исходят из того, что благодаря эпигенетическим механизмам психологическая травма может передаваться между поколениями. Исследование 2015 года показало, что дети родителей, переживших Холокост, вследствие изменений в ДНК имеют повышенную вероятность развития психологических расстройств. Полученные результаты, по данным исследователей из американской больницы Маунт Синай в Нью-Йорке, «впервые продемонстрировали, что посттравматический синдром передается благодаря эпигенетическим изменениям, которые наблюдаются как у испытавших стресс, так и у их потомков».
Сегодня мы все еще находимся на самых ранних этапах изучения эпигенетических аспектов передачи психологической травмы между поколениями, но сама возможность существования этих механизмов свидетельствует о том, что и после того, как трагедия, казалось бы, ушла в прошлое, влияние травмирующего опыта продолжает ощущаться. Справиться с этой проблемой никак не помогает и сознательная политика забвения. Следы травматического опыта могут остаться, влияя на то, как живет сегодня и отдельно взятый человек, и все общество в целом.
Именно отсюда возникает вопрос: как психологическая травма от сталинских репрессий может влиять на современное российское общество. Эта тема так широка, но на нынешнем этапе к ней практически не обращаются: по меньшей мере, не видно никакого систематического, построенного на научном знании ее изучения. Одни лишь небольшие гражданские инициативы, посвященные сохранению памяти, продолжают, несмотря на все трудности, свою деятельность. Своим примером их участники показывают, насколько мощными могут быть личные воспоминания, особенно если о них говорят публично.
Несколько месяцев назад я обнаружила имя моего прадеда Леонтия Брискина в базе данных «Мемориала». Один из моих родственников (внук Леонтия) обратился в местный архив ФСБ с запросом о предоставлении копии дела Леонтия. Вскоре сканы этих бумаг уже пришли мне по электронной почте. Благодаря проекту по увековечению памяти жертв политических репрессий «Последний адрес» наша семья смогла почтить память Леонтия, прикрепив небольшую мемориальную табличку на стену дома, в котором он когда-то жил. Случилось это спустя почти 75 лет после его смерти. Чувство успокоения и исцеления, которое мы тогда испытали, было невероятно мощным.
Когда мы, русские, разговариваем между собой, мы склонны соглашаться, что подозрительность и страх, которые пронизывают российское общество (в том числе российские диаспоры, разбросанные по всему земному шару), связаны с тем, что важнейшие темы нашего прошлого остаются неизученными. Среди этих трудных вопросов остается и тот факт, что миллионы предателей и доносчиков, погубивших своих коллег, соседей и членов семьи не понесли наказания. Тут и осознание того, что потомки жертв и преступников часто продолжают жить бок о бок. И интуитивное ощущение того, что страх предыдущих поколений пронизывает нас, и это не может не сказываться на решениях, которые мы принимаем в жизни.
Сила конфликта и мощь человеческой драмы, способные возникнуть в обществе, которое никогда не занималось проблемой катастрофических травм прошлого, недавно проявились в истории Дениса Карагодина. Правнук репрессированного крестьянина Денис Карагодин установил имена людей, причастных к расстрелу его прадеда, а все стадии своего расследования фиксировал в общедоступном блоге.
Приближаясь к финалу своего неожиданного и беспрецедентно успешного исследования, Карагодин получил эмоциональное письмо от внучки одного из преступников. К счастью, в этом случае они смогли найти общий язык: внучка выразила неподдельное сожаление в связи с преступлениями, совершенными ее дедом, и попросила от его имени прощения. Но есть много и других историй, когда дети и внуки репрессированных мечтают отомстить тем, кто доносил на их родных. С другой стороны, некоторые потомки преступников продолжают открыто гордиться деятельностью своих предков, а другие настаивают на том, что необходимо прекратить «копаться в прошлом», так как, по их мнению, это может привести к актам мести или дестабилизировать страну.
Сегодня нападки на национальную историческую память в России продолжаются. Международное правозащитное общество «Мемориал», занимающееся исследованиями сталинских репрессий, внесено российским правительством в реестр «иностранных агентов». Последняя прогрессивная инициатива «Мемориала» — публикация базы данных с личной информацией почти 40 тысяч сотрудников НКВД, бывших частью репрессивного аппарата 1930-х годов (эпохи «большого террора»). Однако ярлык «иностранного агента» практически всегда приводит к прекращению деятельности, и «Мемориал» сейчас борется за свое выживание.
Чтобы сохранить память о том, что произошло во времена сталинских репрессий, те из нас, кого коснулась эта трагедия, должны настоять на раскрытии и обнародовании историй наших собственных семей. Мы можем и должны делиться ими с людьми вокруг нас, помогая и другим делать то же самое.
На фоне преступлений огромного масштаба и затянувшегося на долгие десятилетия молчания о нем, такая индивидуальная акция может показаться и слишком незначительной и личной. Но нужно помнить, что в современном мире частные поступки способны вызывать резонанс по всему земному шару и затрагивать тех, кого мы прежде не знали.
Сегодня — больше чем когда-либо — сохранение памяти о том, что произошло в советское время, зависит от самих людей: граждан России, живущих на родине, и от членов быстро растущей российской диаспоры. То, что этот долг достался нам, кажется особенно важным для страны, которая на протяжении жизни нескольких поколений принижала роль отдельно взятой личности. Единственный выбор, который перед нами стоит: активные действия — или мрачные чары вечного молчания.
Оригинал статьи на The Russia File Института Кеннана
