С момента распада Советского Союза Россия прошла сложный путь самостоятельного развития. За последние тридцать лет российским обществом и российскими элитами было сделано немало проб и совершено множество ошибок. Нынешний результат этой эволюции не представляется окончательным или удовлетворительным. Направление развития страны определялось в основном внутренними факторами, соотношением сил в российских элитах. Они и несут основную долю ответственности за неудовлетворительный промежуточный итог.
При этом внешние игроки делали и продолжают делать собственные ставки в российской политике. Они принимали решения, которые иногда становились серьезными аргументами в российском дискурсе, усиливая или ослабляя политические силы внутри страны. Зачастую решения западных партнеров были вызваны их собственными внутриполитическими соображениями или накопленной традицией «использования России» в политическом дискурсе. Вызванные этими внешними вызовами изменения возвращались бумерангом во внешнюю политику России.
Для того, чтобы завтра между Россией и Западом наладились конструктивные отношения, недостаточно будет признания российскими элитами сделанных нынешним руководством страны ошибок. По популярному среди дипломатов выражению, «танго танцуют двое», а позиция «Запад всегда и все делал правильно» не располагает к доверию.
Этот текст написан скорее для западной аудитории, но для россиян я должен специально уточнить: я не ставлю целью оправдать авторитарную трансформацию или конфронтационную внешнюю политику России последних десятилетий. Однако трезвый разговор о том, «что пошло не так», требует участия не только россиян, но и их партнеров на Западе, и прежде всего в США.
Начну с наиболее общего утверждения. В 1990-е гг. американское общественное мнение уже не в первый раз за последнее столетие пережило по отношению к российской трансформации цикл, начавшийся с неоправданно высоких надежд и закончившийся неоправданно глубоким разочарованием. Подобные циклы случались и раньше: Виктория Журавлева проследила в своих работах, как американцы надеялись на появление «Соединенных Штатов России» в 1905 году, а потом в 1917 году, и как уже через несколько месяцев констатировали возврат России в состояние «привычной деспотии». Надежда на появление похожей на США России в последние годы Перестройки и в начале существования новой российской государственности была, конечно, несбыточной: после падения советского режима перед российским обществом стояли слишком сложные задачи в экономике, политике и культуре, да и демократическое развитие страны не обязательно должно было идти по американским лекалам. Однако поворот российских элит к авторитаризму был воспринят в США как крах всего проекта демократизации, а в последние годы — и как возвращение врага времен Холодной войны.
Тем не менее, рискну утверждать, что сегодняшний авторитарный российский режим, играющий в обновленный Советский Союз, не является аналогом СССР. Разочарованные американцы закрывают глаза на те свободы (сжимающиеся с каждым годом, но все еще существующие), которых не было у граждан СССР, и которыми пользуются граждане России. Российское общество проделало огромный путь, если сравнивать его с обществом 1980-го или даже 1990 года, — а не с идеалом, существующим в головах внешних наблюдателей. Удобное для политического использования приравнивание России к СССР закрывает возможности сотрудничества и облегчает правящему режиму задачу авторитарного строительства.
Но вернемся к первым годам после падения коммунизма и распада СССР. Как писал Юрий Лотман в книге «Культура и взрыв», в такие моменты (он называл их «точками взрыва») перед обществом открыты множество путей, а направление дальнейшего развития не предопределено. Такой точкой стало для России начало 1990-х гг. Активная часть общества победила дряхлый тоталитарный режим, отказалась от продолжения Холодной войны и надеялась на восстановления полноправного участия России в сообществе развитых стран Северного полушария. В тот период важнейшим стал вопрос российской идентичности: кто мы такие? И в поисках ответа на него многие члены реформистской элиты ждали протянутой с Запада руки дружбы и помощи равным. Для российского общества и для российских элит одним из первых вариантов нового ответа была попытка причислить себя к «первому миру», ко вчерашним соперникам, о конвергенции с которыми мечтал Андрей Сахаров. Эта попытка могла привести к глубокой интеграции России в структуры западной политики, экономики и безопасности (речь могла идти о ЕС, НАТО, и, конечно, шенгенской зоне). Это, конечно, не предотвратило бы националистического отката в последующие годы, но поставило бы ему рамки, т.к. интегрированные в Запад элиты гораздо больше бы дорожили преимуществами своего положения. Сегодня мир, возможно, обсуждал бы российский «брекзит», ее выход из состава ЕС, но не аннексию Крыма и не ликвидацию конституционных свобод в России.
В тот момент представление о России как новой части обобщенного «Запада» было весьма популярно, и действия министра иностранных дел Андрея Козырева, сегодня ставшие в России главным примером отказа от национальных интересов и едва ли не предательства, вполне объясняются стремлением к скорейшей международной интеграции. Предпочтение общих интересов мирового сообщества «государственному эгоизму» собственной страны — радикальный вариант «политического идеализма», но такая политика могла гораздо дальше продвинуть страну в направлении интеграции с Западом и создать контексты, сдерживающие развитие авторитарных тенденций внутри России. Если бы Запад сделал шаг навстречу.
Однако партнеры Козырева на Западе не считали Россию частью единого с собой сообщества и стремились прежде всего зафиксировать контроль над новыми странами к западу от российских границ. Расширение европейских структур и НАТО на восток остановилось на рубежах России и привело к ее «исключению из Европы» (Совет Европы и ОБСЕ не в счет). Ответственность за это исключение лежит не только на российской элите.
Это нежелание (отсутствие готовности) включать Россию в контуры западного сообщества было одним из результатов триумфализма, охватившего западные элиты в начале 1990-х гг. Вместо общей победы над Холодной войной в речи политиков вошла «победа Запада в Холодной войне». Отношение к России как к побежденной (хотя и не разгромленной, уточняют сегодня некоторые западные политики) стране проявилось в нежелании прислушиваться к российским озабоченностям, но еще раньше оно стало очевидным в силу отсутствия какого-либо плана интеграции. Некоторые авторы пишут даже о не оправдавших себя ожиданиях «Плана Маршалла» для России. Можно согласиться, что такой план был невозможен в ситуации начала 1990-х гг. в силу внутриполитических и экономических ограничений в США и странах Европы. Но не означает ли это, что западные элиты недооценили важность вовлечения России в строительство общего будущего (что контрастирует с пониманием важности интеграции Германии и всей Европы в 1950-е гг.)? И не растет ли из этого триумфализма реваншизм российского общества, поддержка им стремления нынешнего режима переиграть окончание Холодной войны?
Окно возможностей для трансформации России было открыто очень недолго: к 1995 году, как показывает недавнее исследование, элиты России сформировали новый антиамериканский консенсус. Но в 1992—1994 гг. многое еще было возможно (далее окно возможностей сужалось вплоть до 2007-го, а потом 2014 года).
Таким образом, главная ошибка была допущена Западом в самом начале 1990-х гг., когда его элиты не поверили в возможность интеграции России и упустили этот шанс, сосредоточившись на фиксации региональных успехов. Однако можно назвать еще два важных сюжета, когда решения Запада изменили отношения с Россией к худшему.
Во-первых, это отказ от четких договоренностей. Наиболее очевидный пример здесь — это поправка Джексона-Вэника. Ее отмена должна была бы (по ее смыслу) состояться уже в конце перестройки, с открытием свободы выезда из страны, но на деле Конгресс США обставлял отмену все новыми условиями, а в конце концов эта поправка была отменена одним пакетом с введением новых санкций (какими бы справедливыми эти санкции ни были, — такая увязка не способствовала формированию представлений о США как о надежном партнере).
Во-вторых, это отказ от приоритета международного права со стороны США. Соединенные Штаты традиционно ставят свое внутреннее законодательство выше международного права, однако критическим моментом было признание независимости Косово. США и НАТО называют случай Косово «особым» и «исключительным», однако появление исключений разрушает принцип (не вдаваясь в споры вокруг косовской проблемы, упомяну только, что пережившая похожую трагедию Босния была сохранена международным сообществом как единое государство из двух частей). Возможность нарушения международных норм сильной страной была продемонстрирована весьма ярко, и неудивительно, что российское руководство в какой-то момент решилось нарушить международное право именно для того, чтобы продемонстрировать свою силу.
Каждое решение США и их европейских партнеров вполне объясняется внутриполитическими раскладами и ограничениями, но эти объяснения не снимают ответственности с политических элит Запада, как и объективные причины эволюции российского режима не снимают ответственности с руководства России.
Если мы думаем о лучшем будущем для всего мира, то признание ошибок потребуется от каждой из сторон. Без этого невозможно установить доверие (речь не о «равенстве» или балансе ответственности, но о способности партнера к компромиссу). Если в случае России можно ожидать, что следующее руководство будет готово осудить некоторые из действий нынешнего, то возникает вопрос, есть ли такая политическая сила на Западе. Очевидно, ошибки не может признать НАТО — у этой организации просто нет «органа» для признания политических ошибок. Значит, справедливо будет ожидать такого признания от национальных правительств, и прежде всего США, как бы трудно это ни было в американской политической культуре.
