Российская политика на Кавказе — в зависимости от места и времени — в разных пропорциях сочетала в себе несколько ключевых имперских элементов: силовой, коммерческий, «геополитический», культурное влияние и ассимиляцию. Что с ней происходит сейчас, что значат в этом контексте недавние массовые протесты в Ингушетии и как это может изменить повестку политики Кремля в регионе?
В советское время Москва пренебрегала национальными границами и идентичностью народов Северного Кавказа — границы перекраивались согласно планам центра, целые народы подвергались депортации, а на освободившиеся земли переселялись люди, ранее там не жившие. Такая политика породила на Кавказе массу этнических и территориальных конфликтов, вспыхнувших в постсоветское время. При этом отдельными государствами стали Армения и Грузия — наиболее вестернизированные христианские регионы Кавказа, чьи геополитические опасения ранее толкали их в сторону России. Эти же регионы были активнее всего вовлечены в культурный обмен с империей и испытывали ассимиляцию локальных элит.
В гораздо хуже интегрированных северокавказских республиках изначально традиционно был укоренен ислам, а уклад жизни был гораздо сильнее проникнут родоплеменными традициями. Со времен генерала Ермолова Россия вела там политику, больше ориентированную на силу. На протяжении 1990-х и начала 2000-х федеральный центр по-прежнему воспринимал регион как раздробленное скопление этнических образований, которые существуют в рамках их локальных повесток, полностью зависимых от повестки федеральной. Вероятно, по этой причине в столице не осознавали необходимость вкладывать ресурсы в разработку стратегий развития Северного Кавказа в целом, в формирование какой-либо политики идентичности, поддержку суфизма, культурные и модернизационные программы. Считалось эффективным просто сохранять контроль за счет силовых и финансовых методов. Поэтому Москве не удается ничего противопоставить усилению глобального исламского влияния самых разных видов, в рамках которого наиболее радикальные течения вытесняют традиционный ранее суфизм. Помимо этого, вероятно, уже можно говорить, что происходит эволюция и в политической саморепрезентации северокавказских регионов с точки зрения их политических и культурных автономий, прав на самостоятельное определение целей развития
Москва впервые за всю историю столкнулась на Кавказе со встречным и вполне аналогичным ей по сути движением к усилению централизованной власти и «собиранию земель». Парадоксально, но привели к этому как раз попытки не допустить отделение Чечни и последовавшие за этим войны. Чеченский сепаратистский проект изначально, во времена Дудаева, был плохо оформлен и носил больше компенсаторный и декларативный характер. Однако после так называемой победы во второй чеченской и передачи власти Рамзану Кадырову начинает стремительно оформляться и обрастать институтами дискурсивная и политэкономическая репрезентация Чечни как автономной национальной и государственной сущности с экспансионистскими интенциями. Хотя нынешний президент Чеченской республики демонстративно и называл себя «верным пехотинцем Путина», но на уровне дискурсивных практик, реальных политических, экономических или военных шагов он постоянно усиливает автономию и расширяет зону влияния.
Под претензии на это расширение сферы влияния подводится и идеологическое основание. Во-первых, эта идеология опирается на исламскую религиозно-культурную общность как в пределах постсоветского пространства, так и в сфере отношений с исламскими центрами международного влияния. Во-вторых, появление книги «Фактор КРА. Противостояние» чеченского министра национальной политики Джамбулата Умарова говорит о начале разработки политической мифологии о важности лично Кадырова и чеченского влияния на судьбу России в целом. Такая работа может выглядеть лестью или верноподданической графоманией, но она, тем не менее, обосновывает ключевую роль лично Кадырова и Чечни в противостоянии с «Западом». Фактически автор этого труда вирусно пытается ввести новые ключевые фигуры в евразийский объяснительный криптомиф о «Большой игре» и титаническом геополитическом противостоянии «внутренних государств».
Де-факто сейчас у Чечни есть практически все, чего добивались сепаратисты образца 1996 года — и даже куда больше, за исключением официального размежевания с Россией, которое не так уж и необходимо. Так, у главы Чеченской республики есть собственная армия, состоящая минимум из 30 тысяч профессионально обученных и вооруженных всеми видами пехотного оружия бойцов. Эта армия официально входит в состав российских силовых подразделений, но иллюзий в том, кому она подчиняется, никто не питает. Чеченская республика также добилась права автономно распоряжаться своими нефтяными ресурсами и иными полезными ископаемыми. При этом Чечня получает огромные дотации из российского бюджета, что позволяет не только создавать хорошую картинку жизни в республике, но и содержать армию, инвестировать в разные экономические проекты по всей России, а также увеличивать экономическое и политическое влияние через чеченские диаспоры по всей стране и за рубежом.
Таким образом, Чечня превращается в главного внутреннего игрока на Северном Кавказе, причем игрок этот имеет собственные интересы и активно их преследует — о чем и говорит ситуация с Ингушетией. Новость в том, что этот игрок будет теперь конкурировать уже не с другими кавказскими республиками, а с федеральным центром на его поле. Москва, напомним, традиционно выступает на Кавказе арбитром, главным распределителем благ и силовым «решателем» издавна тлеющих там межэтнических и территориальных конфликтов. В Москве так привыкли к этой роли, что кажется даже не подумали всерьез о том, что в Ингушетии будут против решения о границе в пользу Кадырова и что это решение консолидирует ингушские элиты, силовиков и народ. Конечно, сейчас у Москвы хватит финансовых и силовых ресурсов для изоляции и подавления протеста. Вопрос лишь в том, как далеко там готовы зайти в ту или иную сторону — либо в подавлении недовольства в Ингушетии, либо в ограничении претензий Кадырова. Причем эта «вилка» несет негативные последствия при любом решении. Если подавлять протест в Ингушетии, во-первых, неясно, чем это кончится. Вполне вероятно, что федеральным силам надо будет стрелять или, что еще хуже, будет дан карт-бланш использовать чеченские формирования — понятно какими последствиями это грозит. Во-вторых, тогда станет окончательно очевидным федеральное влияние Кадырова и «решателем» конфликтов станет он. Одновременно с этим образуется и мощная фронда не только против него, но и против федерального центра, который «слаб». Таким образом силовое подавление неминуемо приведет к росту напряженности на Кавказе и снижению влияния Москвы при дальнейшем усилении Кадырова, который и без того все больше распространяет свое влияние на сопредельные кавказские и российские субъекты. Если же Москва решит на этот раз ограничить аппетиты Кадырова, то, скорее всего, надо будет это как-то компенсировать и соглашаться на уступки в другой сфере, что опять же будет работать на его усиление в перспективе. Ну и для кавказских республик в таком случае тоже откроется новый способ давления на Москву — либо через договоренности с Кадыровым, что еще больше усилит его влияние, либо через разыгрывание конфликтов, на урегулирование которых центр будет тратить все больше ресурсов.
Стоит также отметить, что российский Северный Кавказ как зону своих интересов рассматривает не только Россия. Этот регион потенциально, например, может быть весьма интересен Китаю. Пекин продвигает свою концепцию «Нового шелкового пути», в рамках которой идет активный приток инвестиций в Грузию и республики Средней Азии. Этот проект может стать для северокавказских элит неплохой приманкой, если они увидят, что смогут получать прибыль и получат гарантии сохранения статус-кво. Во всяком случае, это может объяснить, как кавказские республики экономически могут выжить без спонсорства Москвы. И здесь понятным становится стремление Грозного расширять свое влияние вдоль федеральной трассы Е50, идущей через Ингушетию и Северную Осетию в Ставрополье, ведь это фактически единственный потенциально возможный для Чечни выход к Черному морю.
Таким образом, ситуация в Ингушетии является не рядовым эпизодом, а симптомом очень серьезного кризиса в отношениях федерального центра и российских кавказских республик. Развитие этого кризиса неминуемо приведет к смещению центров влияния внутри региона. Вопрос лишь в качестве и динамике такого смещения. Очевидно, что оказывается все менее эффективной традиционная политика денежных вливаний и силовых операций, проводимых федеральными силовиками на основе режима чрезвычайного положения. Ситуация в Ингушетии доказывает, что это лишь приводит к консолидации против решений федерального центра. Консолидация эта уже вполне созрела и при достаточно значимых поводах она происходит быстро, низовым порядком и объединяет всех в регионе. Федеральные силовики в таких условиях оказываются в изоляции, хотя по некоторым сообщениям с мест, пока они и могут отключать в Ингушетии интернет и связь, чтобы изолировать от событий российское информационное поле.
Классический метод кнута и пряника больше не работает настолько хорошо, как хотелось бы в Москве. Кавказ меняет свой политический и экономический ландшафт, в кавказско-прикаспийском регионе появляются игроки, по сравнению с которыми Россия не может предложить ни более заманчивых экономических условий, ни более привлекательных культурных или политических смыслов, которые могли бы консолидировать общество в ее пользу. Более того, на этом фоне сама российская политика, основанная на смеси из регулирования доступа к федеральным деньгам и чрезвычайных силовых методов, создает все большие внутренние напряжения и будет, вероятно, все сильнее консолидировать антифедеральные настроения среди региональных элит и населения. При этом нет признаков, которые бы позволили ожидать серьезного изменения такой политики. Кавказ все больше становится для Москвы пресловутым «чемоданом без ручки», который невозможно нести. Но в ситуации, когда становится все очевиднее, что «король — голый», бросить этот чемодан тоже нельзя.
