В начале 1990-х гг. были сформулированы два альтернативных видения нового миропорядка, наступавшего после краха коммунистических режимов в Восточной Европе и в Советском Союзе. Одно из этих видений, широко известное по статье Френсиса Фукуямы «Конец истории», отличалось высокой степенью оптимизма по поводу перспектив либеральной демократии. Значительно более пессимистическим был прогноз, сформулированный Кеном Джовиттом в серии публикаций, лейтмотивом которых служил заголовок одной из них — «Новый мировой беспорядок». Именно новый мировой беспорядок мы и наблюдаем сегодня. Одним из его источников служат, как и предвидел Джовитт, авторитарные режимы, установившиеся как в странах бывшего «реального социализма», так и во многих других уголках мира.
Каковы перспективы этого нового авторитаризма не только во всем мире, но и в отдельных странах, в частности, в России? Оставаясь в поле философских рассуждений, можно солидаризоваться с Фукуямой и считать происходящее лишь флуктуацией на пути поступательного движения к демократии. Но можно, развивая давние мысли Джовитта, считать отклонением от нормы именно демократическую волну 1970-х-1990-х гг., а текущую тенденцию к «автократизации» признать долгосрочной. Явный субъективизм такого прогнозирования побуждает обратиться к науке как к основанию для более точных оценок. Но научное предвидение имеет свои пределы. Цель этой статьи — не столько в том, чтобы оценить перспективы авторитарного поворота с научной точки зрения, сколько в том, чтобы оценить возможности научного прогноза.
Социально-научное знание развивается в исследовательском цикле: теоретические концепты — поиск их эмпирических референтов — уточнение концептов и, на этой основе, эмпирический анализ, служащий основой для перспективных оценок и для дальнейшего теоретического развития. Последуем по этому стандартному пути. Демократия и авторитаризм — это политические режимы, то есть модели приобретения и утраты политической власти. В условиях либеральной демократии эта модель основана на императивном волеизъявлении народа, то есть на выборах. В условиях авторитаризма власть приобретается и утрачивается несколькими способами, которые определяют разнообразие авторитарных режимов. Специфика современного авторитаризма состоит в том, что непривычно большое количество автократий маскируется под либеральные демократии. Такие режимы называют электоральными авторитарными режимами.
Следует подчеркнуть, что электоральный авторитаризм — это весьма широко распространенная, но не единственная форма современной автократии. Режим, существующий в самой важной современной автократии, Китае, ни в каком смысле не является электоральным. Во многих странах выборы проводятся на непартийной основе и являются способом распределения должностей внутри узкого правящего класса. Однако существование полноценного электорального авторитаризма можно констатировать лишь тогда, когда выборы проводятся на многопартийной, квази-соревновательной основе. К этому можно добавить критерий устойчивости, то есть способности режима поддерживать такую модель в течение длительного времени или, выражаясь точнее, нескольких электоральных циклов.
В своей недавно законченной и ныне находящейся на стадии издательского процесса книге «Авторитарные партийные системы» я эмпирически идентифицировал 57 режимов, которые в отдельные моменты на протяжение длительного периода (1945−2019 гг.) полностью соответствовали этим достаточно жестким критериям. Поскольку здесь я специально обсуждаю лишь вопрос о перспективах выживания и трансформации таких режимов, имеет смысл остановиться на тех из них, которые уже прекратили свое существование. Их больше половины: 37 из 57. Анализ показал, что даже устойчивые электоральные авторитарные режимы не очень долговечны. Их средняя «продолжительность жизни» — чуть более 20 лет. Но была среди них и группа долгожителей, переваливших за пятидесятилетний рубеж.
Наиболее распространенная причина краха электорального авторитаризма — военный переворот: именно так прекратили свое существование 14 режимов, причем только в трех случаях антиправительственные действия армии и/или иных силовых ведомств сопровождались или были спровоцированы массовыми народными выступлениями. Сами по себе массовые выступления — как мирные, так и насильственные, в том числе вылившиеся в полномасштабные революции и гражданские войны, — положили конец семи режимам.
В 13 случаях политические перемены были осуществлены правящими кругами собственными силами или при участии легальной оппозиции. Эта цифра включает в себя так называемые «пактовые переходы», которые когда-то рассматривали как наиболее желательную форму отказа от авторитаризма. Однако значительно чаще демократизации сверху предпринимались в малых и/или экономически обескровленных странах под сильным давлением извне, а не изнутри. Прямая внешняя интервенция привела к гибели лишь одного режима. Отмечу, что во многих случаях перемены сверху вообще не привели к демократии, закончившись установлением новых форм авторитаризма.
Таким образом, можно предварительно заключить, что судьба электоральных авторитарных режимов в основном определяется решениями их правящих кругов, и в особенности — силовых аппаратов, а главным средством перемен служит военный переворот. Почему это заключение носит предварительный характер? Прежде всего потому, что оно не принимает во внимание характеристики отдельных типов авторитарных режимов и, соответственно, нуждается в концептуальном уточнении.
Можно выделить четыре разновидности современных авторитарных режимов — монархию (речь идет, конечно, о такой монархии, где коронованный правитель имеет реальную, а не символическую власть), военный режим, партийный режим, и личную (персоналистскую) диктатуру. Ни для одного из этих режимов электоральная составляющая не является обязательной — у них есть собственные способы приобретения и утраты власти: ее передача внутри семьи наследственного правителя; внутри правящей группы военачальников, то есть военной хунты; по партийной линии; внутри круга доверенных лиц диктатора. Эти способы могут регулироваться формальными институтами, как в монархических и партийных режимах, или быть преимущественно неформальными, как в военных режимах и личных диктатурах.
Выборы, как и положено при авторитаризме, играют при этом вторичную и несущественную роль. Как по теоретическим основаниям, так и по эмпирическим данным можно с уверенностью констатировать, что электоральные авторитарные режимы не прекращают свое существование в результате волеизъявления на избирательных участках. В лучшем случае выборы могут послужить сравнительно удобным и безопасным способом отказа от власти для правящей группы, которая уже потерпела поражение в совсем иных политических битвах. Автократии проводят выборы ровно потому, что они полезны для автократов. Но верно и то, что для любого авторитарного режима выборы становятся моментом турбулентности, своего рода управляемого политического кризиса. А поскольку у управляемости есть свои ограничения, такие моменты чреваты рисками. Обычно автократии легко управляются с такими рисками, полагаясь на политические механизмы, которые лежат в их основании. Происхождение авторитарного режима накладывает отпечаток на всю его дальнейшую историю.
Проблема, которая особенно затрудняет понимание перспектив современного российского режима, состоит именно в том, что, будучи персоналистской диктатурой, он является электоральным не только по вторичным характеристикам своего функционирования, но и по происхождению. Из 57 случаев устойчивого электорального авторитаризма, идентифицированных в моей книге, к этой категории, помимо современной России, можно отнести лишь режимы, существовавшие до недавнего времени в Армении, а также в Гайане в 1970-е-1980-е гг. Оба режима закончились переходами к демократии, в первом случае — в результате массовых выступлений, вызванных фальсификацией результатов выборов, а во втором — в результате демократизации сверху, во многом обусловленной кончиной диктатора в сочетании с сильным внешним давлением. Подобные исходы, как и относительная недолговечность этих режимов, должны бы настраивать на оптимистический лад по поводу перспектив демократизации в России.
К сожалению, консервативный (то есть основанный на имеющихся наблюдениях) прогноз такого рода не выглядит убедительным из-за колоссальной специфики этих случаев. Не вдаваясь в детали, можно редуцировать эту специфику до одного базового фактора: степень персонализации власти. Дореволюционная Армения и авторитарная Гайана значительно уступали России по этому параметру. Гайанский режим был преимущественно партийным, причем правящая партия имела серьезную организационную историю и глубокие социальные корни. И даже в этих условиях выбор в пользу демократизации был сделан только после того, как диктатор ушел со сцены по естественной причине.
Что касается Армении, то там автократ находился у власти сравнительно недолго и вынужден был считаться как со своим предшественником, добровольно уступившим власть по истечении конституционно обусловленного срока, так и с другими политическими силами, деятельность которых подвергалась лишь сравнительно мягким, по меркам мирового авторитаризма, ограничениям. Отнюдь не безраздельным был и контроль автократа над силовыми структурами, пользовавшимися значительной автономией благодаря своему происхождению из горнила карабахского конфликта.
Случай России — совсем другой. Владимир Путин находится в добром здравии и, как кажется, физически вполне в состоянии полностью использовать еще два отведенных ему после конституционной реформы президентских срока. Российские силовые структуры находятся под полным контролем политических властей. Механизмы контроля были созданы еще в советские времена и заметно укрепились при Путине. О том, что власти могут полагаться на них практически безраздельно, свидетельствуют недавние события в Беларуси. Однако и сама возможность подобных событий в России крайне сомнительна, поскольку репрессивная практика властей сделала цену гражданского участия в любой протестной активности чрезвычайно высокой. Экономически господствующий класс России глубоко интегрирован с ее правящим классом и подконтролен властям до степени, которая в основном исключает автономное политическое действие. Внешнее санкционное давление болезненно, но не способно побудить власти к уходу.
При этом российские власти полностью осознают риски, которыми чреват для режима электоральный процесс, и прилагают колоссальные усилия к нейтрализации этих рисков. Можно констатировать, что предстоящие парламентские выборы пройдут в условиях, полностью исключающих участие неподконтрольных властям политиков. Их организации ликвидированы, и даже в индивидуальном качестве эти политики поражены в правах или находятся под угрозой их ограничения. Отработанные на протяжение почти двух десятилетий и окончательно апробированные на голосовании по конституционным поправкам механизмы мобилизации избирателей и подсчета голосов гарантируют почти полную независимость состава парламента от народного волеизъявления.
Таким образом, текущая ситуация в России дает основания для пессимистического консервативного прогноза. Обычные факторы, способствующие краху электорального авторитаризма, в России отсутствуют. В то же время теоретический прогноз не так однозначен. Все авторитарные режимы нуждаются в том, чтобы выборы, если уж они проводятся, сохраняли известное правдоподобие в глазах правящего класса, населения и международного сообщества. Иначе выборы просто бесполезны для них. Однако для большинства авторитарных режимов выборы глубоко вторичны, и поэтому, как свидетельствует опыт стран вроде Сирии, их превращение в полную фикцию не приносит властям большого вреда.
В России базовые институты поддержания власти настолько слабы и неформальны, что без правдоподобных выборов политика становится игрой без правил, царством полного произвола. А в игре без правил, как известно, возможен любой исход. Если минимально конкретизировать этот тезис, то можно сказать, что в такой игре любой ее участник может стать угрозой, которую ведущий игрок не сможет ни предвидеть, ни предотвратить. Поэтому теоретически возможно, что, превращая выборы в полную фикцию, режимы российского типа подрывают основу собственного существования, и минимизация текущих рисков оборачивается перспективой коллапса в обозримом будущем.
Проблема с научным предвидением подобных перспектив состоит в том, что мы не можем идентифицировать механизмы перемен, выведя их из имеющегося массива наблюдений. Как ученые, мы способны лишь оценить спектр возможностей, но не можем измерить относительную вероятность тех или иных вариантов развития. Это плохая новость не только для понимания перспектив российского режима, но и с точки зрения более широкого, общемирового контекста. Довольно очевидно, что в обозримом будущем тенденция к автократизации, если она продолжит набирать обороты, приведет к возникновению новых пост-демократий. Если так, то российский опыт послужит важным ключом к пониманию динамики авторитаризма в современном мире. Однако на данный момент значение этого опыта не прояснено. Печально, но Россия в очередной раз, по известной формуле Петра Чаадаева, готовится к тому, чтобы «преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые поймут его». Остается лишь надеяться, что потомки будут не слишком отдаленными, а урок — не слишком болезненным.
