Благими намерениями вымощена дорога в ад. Это расхожее выражение вполне применимо к сложившейся в России практике применения гуманитарного и социального знания для определения потенциальной вредоносности того или иного текста.
Действительно, в 90-х «лихих» годах уровень политической свободы и конкуренции предполагал высокую степень откровенности и эмоциональности политических высказываний, и именно в этой сфере происходили нарушения ныне печально известной статьи 282 УК РФ («Возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение человеческого достоинства»). Правда, тогда количество судебных процессов по этой статье было невелико, да и осудить реальных неонацистов или антисемитов было трудно. Историки вспомнят, что скандальные процессы над генералом Макашовым (угрожал на митинге «жидам») и суд над издателем известных «Протоколов сионских мудрецов» Корчагиным довольно сильно возмутили либеральную общественность, но дело на Макашова не завели вообще, несмотря на общественные протесты, а вот Корчагина, осудив за антисемитские публикации, амнистировали ко дню Победы.
В этой ситуации возмущение научной общественности привело к тому, что люди, чья научная жизнь была далека от проблем радикализма, стали заниматься не только общественной деятельностью по пресечению распространения неонацизма, но и активно включились в проведение тех экспертиз, которые с 1998 года были официально введены рекомендациями Генеральной прокуратуры в качестве доказательств в расследовании преступлений по статье 282 УК РФ. Сами рекомендации, составленные при активном участии психологов и лингвистов, предопределили их ведущее положение как специалистов в определении социальной опасности тех или иных высказываний
Среди наиболее неясных мест в этих рекомендациях было указание на то, что «разжигающим» является распространение неких «негативных установок», определять которые предлагалось, по логике Генеральной прокуратуры, психологам и лингвистам. Собственно, в этом русле и развивается школа современной специальной судебной экспертизы в России. Несмотря на разнообразие предлагаемых методов исследования, основная проблема, кажется, заключается в том, что лингвисты и психологи фактически концентрируются в своей работе на тексте, оставляя в стороне то, что составляет важнейшую часть высказывания — контекст. Школа социогуманитарной экспертизы, созданная практически в то же время
Особенность российской процедуры состоит в том, что правом заказа экспертизы обладает только суд и в ряде случаев следователь. Таким образом, сторона защиты практически не может влиять на ход и содержание экспертизы: в суде защита может представить альтернативное мнение, но оно уже будет называться «исследованием специалиста», и, по сложившейся судебной практике, зачастую либо игнорируется судом, либо отметается на основании наличия уже «полностью объективной экспертизы». Вместе с тем, в очень большом количестве дел экспертиза проводится по вопросам, которые, с точки зрения здравого смысла, вообще не должны исследоваться с помощью экспертизы. Так, автору настоящего текста однажды пришлось иметь дело с запросом, в котором предлагалось оценить социальную опасность и наличие экстремистских призывов в высказывании «Бей жидов, спасай Россию» на здании, принадлежавшем еврейской общине. Следователь при этом задал мне, как эксперту, семнадцать (!) вопросов, которые должны были во всей полноте показать по отношению к какой группе разжигается рознь и разжигается ли вообще.
Это, вкупе с большой долей неопределенности в самом законе, приводит к эффекту, который не очень удачно называется «экспертократией», то есть к ситуации, когда заключение эксперта ложится не только в основу обвинительного заключения, но и приговора, причем зачастую вообще без изменений.
Эта ситуация рождает фантастически абсурдные обвинения, которые строятся на не менее абсурдных экспертных заключениях людей, которые давно и успешно (с точки зрения количества приговоров) профессионализируются в области специальной судебной экспертизы. В качестве примера можно вспомнить имена Батова и Крюковой, на совести (не очень поворачивается рука написать о профессиональной совести) которых приговоры по «экстремистским статьям» за футболку «Убей в себе раба».
Нельзя сказать при этом, что по этим статьям работают исключительно невменяемые эксперты или всегда выносятся очевидно неправовые приговоры: достаточное количество приговоров связано с реальной публичной активностью неонацистов, в том числе связанной с активной пропагандой насилия на расовой, этнической или религиозной почве.
Однако правовая неопределенность становится своего рода репрессивным оружием в руках тех, кто использует эти статьи именно для преследования оппозиции или случайного наказания неосторожных в своих высказываниях обывателей.
Авторы недавнего обзора применения антиэкстремистского законодательства пришли к выводу, что
«неясность и противоречивость законодательства приводит к тому, что для квалификации деяния как экстремистского суду недостаточно здравого смысла и «общего знания«
В результате, как отмечают авторы, следствие отдает в руки экспертов не столько решение конкретной задачи, сколько вообще уточнение и определение того, как же собственно понимать ту или иную правовую дефиницию, предложенную законодателем. Эта ситуация, как представляется, хорошо характеризует правоприменение не только в сфере антиэкстремистского законодательства, но и в том новом законодательстве, которое было введено недавно и в целом может быть описано как ряд законодательных мер по защите традиционных ценностей и государственного суверенитета от предполагаемых угроз со стороны «Запада». Речь идет, прежде всего, о следующих законах: об «иностранных агентах», «оскорблении чувств верующих» и «ЛГБТ-пропаганде». Во всех этих случаях экспертиза использовалась или используется для прямого нарушения конституционных прав граждан под вывеской защиты детей или верующих.
Вышеозначенные законы мобилизовали гуманитариев, выступающих с консервативно-охранительных позиций. Так, рассмотрение экспертиз, которые на начальном этапе производил Минюст для определения «политической деятельности», показывает, что в условиях неопределенности того, что же является политической деятельностью, эксперты, зачастую в прошлом аффилированные с МВД или ФСБ, немедленно записывали в политическую деятельность не только критику государства, но даже и положительные высказывания в адрес проводимой им политики. Впоследствии именно это было использовано для издевательского «уточнения» нормы закона об иностранных агентах, когда любую публичную деятельность общественной организации приравняли к «политической». Схожая ситуация происходит и с экспертизами по т.н. «пропаганде ЛГБТ»: пользуясь предложенной Конституционным судом очевидно дискриминационной нормой относительно «социальной неравноценности гомосексуальных браков» в силу особых «национальных традиций», суды с помощью экспертов постоянно выносят решения, в которых пропагандой является любое, в том числе положительное, упоминание ЛГБТ-сообщества. Свежий пример — дело саратовской активистки Евдокии Романовой, в котором она обвиняется в «пропаганде», в частности, за перепост статьи The Guardian (заметим, что тут экспертом выступает тот же профессор Махмудов, который в свое время обнаружил нацистскую пропаганду в фильме «Россия-88»).
В делах, например, по религиозным меньшинствам ситуация, в сущности, такая же. Эксперты, представляющие зачастую весьма консервативно-охранительную точку зрения, выступают в делах по делам религиозных меньшинств, доказывая их зловредность, как в последнем деле петербургских членов Саентологической церкви. По версии следствия и мнению привлеченных прокуратурой экспертов, они разжигали рознь по отношению к социальной группе «источники неприятностей». Сама по себе такая формулировка заставляет усомниться в адекватности проведенной экспертизы, но пример достаточно хорошо показывает еще одну, еще более серьезную проблему правоприменения.
Дело в том, что фактически не только суд не выполняет своей роли по оценке экспертизы как доказательства, но и эксперты зачастую используют правовую неопределенность для защиты «традиционных ценностей» и «государственного суверенитета» от вымышленных угроз. В отличие от прошлого, такая позиция все больше используется государством и органами следствия для активного продвижения такого рода экспертизы и использования ее против оппозиции, правозащитников, представителей религиозных меньшинств. Эта ситуация уже нашла свое отражение и в решениях ЕСПЧ. Европейский суд в своем решении по делу Станислава Дмитриевского высказался о качестве экспертной работы в этом деле и серьезных проблемах, которые есть в российском праве и правоприменительной практике.
Таким образом, инициатива либеральной интеллигенции конца 90-х годов по защите меньшинств от дискриминации привела при активном участии авторитарного государства и правоохранительных органов к появлению института карательной экспертизы, представленного учеными консервативно-охранительного толка. И этот институт применяется в России все чаще и чаще.
