Профессор Йельского университета Тимоти Снайдер, пользующийся заслуженной известностью благодаря своим изысканиям в области политической истории стран Центральной и Восточной Европы, опубликовал в газете New York Times колонку под названием «We Should Say It. Russia Is Fascist». В русском переводе, опубликованном на сайте «Медуза», заметка получила название «Мы должны сказать это вслух: Россия — фашистское государство». Краткое и довольно эмоциональное высказывание Снайдера вызвало в нашей стране широкую и, как правило, не менее эмоциональную реакцию. Эта реакция, на мой взгляд, была отчасти связана с не совсем правильной интерпретацией слов Снайдера.
Ни в заголовке, ни где бы то ни было в оригинальном тексте Снайдер не называет Россию «фашистским государством». Я отнюдь не упрекаю Галину Юзефович, которая блестяще перевела текст для «Медузы», в сознательном искажении высказывания профессора. Понятно, что речь идет о стилистической правке: по-русски слова «Россия — фашистская» звучат весьма нескладно. В русском языке — вообще более многословном, чем английский — предикат в таком обороте требует субъекта.
Однако если вчитаться в смысл сказанного Снайдером, то становится очевидно, что «фашизм» для него — это не характеристика какого-то особого государственного устройства, а идеологическая черта. В самом начале текста говорится о том, что фашизм имел место не только в Германии (которую Снайдер считает наиболее показательным случаем) и в Италии (где, как напоминает Снайдер, было изобретено само слово «фашизм»), но и в других странах. Упоминается Румыния в качестве примера православной страны, политическое устройство которой в 1940—1944 гг. было действительно смоделировано во многом по образцу нацистской Германии. Однако Снайдер добавляет, что фашизм имел приверженцев по всей Европе и Америке, что явно указывает на идеологическую природу феномена: по всей Европе и Америке фашистских режимов тогда все-таки не было, а фашисты встречались практически повсеместно.
Разъясняя смысл фашизма как идеологии (или даже как политической философии), Снайдер начинает с краткой формулы, которую он обосновал в своих научных трудах и которая, видимо, с его точки зрения не нуждается в дополнительных пояснениях: фашизм основывается «на идее триумфа воли над разумом». По правде сказать, я бы воздержался от того, чтобы приписывать такую философию Владимиру Путину. Некоторые его действия, особенно в последнее время, и правда выглядят не особенно разумными, однако такой их характер проще объяснить стратегическими просчетами, чем фундаментальной верой в то, что реальность является продуктом воли выдающихся индивидов и ведомых ими масс, которая была действительно свойственна Адольфу Гитлеру и Бенито Муссолини. Если и можно приписать Путину какую-то политическую философию, то это было бы понимание политики как большой игры с правилами, которые постоянно пересматриваются в интересах наиболее сильных и смелых участников, действующих, однако, вполне рационально.
Разумеется, и сам Снайдер не находит такую общую философскую характеристику фашизма достаточной. Он выделяет три содержательных элемента, которые, по его мнению, позволяют безошибочно отнести позиции современного российского руководства к числу фашистских: 1) культ одного конкретного лидера; 2) «культ мертвых», который, как поясняет Снайдер, выстроен в России вокруг Второй мировой войны; 3) «миф об оставшемся в прошлом золотом веке имперского величия», к которому можно вернуться путем «целительного насилия», то есть войны.
Вероятно, специалисту по истории Центральной и Восточной Европы этот набор признаков фашизма действительно покажется достаточным. Однако более широкий взгляд на недавние политические реалии позволяет обнаружить немало стран, где все эти признаки присутствовали, но отнесение их к числу «фашистских» мало согласуется со здравым смыслом. Рассмотрим Африку и, чтобы не задевать никого из действующих правителей континента, сосредоточимся на давно ушедшем в прошлое режиме Кваме Нкрумы в Гане (1957−1966).
Культ личности Нкрумы определенно превосходил по масштабам то, что наблюдается в современной России. Достаточно упомянуть, что один из лозунгов молодежной организации, функционировавшей при правящей партии (в Гане была тогда однопартийная система), гласил: «Нкрума — наш мессия». Идеология этой партии включала в себя как культ борцов, пострадавших в борьбе против колониализма, так и идею о прошлом «золотом веке» в Африке вообще и в Гане в частности, который, по мнению Нкрумы и его единомышленников, был прерван европейской колонизацией. Находясь у власти, Нкрума пришел к выводу, что процесс деколонизации не может быть завершен без создания единого панафриканского государства, а для этого необходимо насильственным путем покончить как с остававшимися тогда очагами колониализма и апартеида, так и со многими африканскими режимами, которые Нкрума (отчасти справедливо) рассматривал как марионеточные. Позднее, уже в эмиграции, Нкрума изложил эти идеи в книге «Пособие по революционной войне».
Подобные явления можно в массовом порядке наблюдать в странах, которые раньше было принято относить к «третьему миру». Пожалуй, даже более показательным примером была бы Индонезия в первой половине 1960-х гг., когда у власти стоял президент Сукарно. Официальной идеологии этого режима были присущи все три выделенных Снайдером признака. Кроме того, в отличие от Нкрумы, который только фантазировал о всеафриканской освободительной войне, Сукарно был милитаристом на практике. Он угрожал войной Нидерландам, требуя передачи своей стране Западного Ириана, и вполне успешно: голландцы не стали ввязываться в конфликт и в 1962 году уступили. Не остановившись на этом, Сукарно развязал войну с соседней Малайзией из-за той части острова Калимантан, которую считал утраченной индонезийской территорией. Даже внешне эта война во многом напоминала украинские события 2014−2022 гг.: все началось с подготовленных и вооруженных Индонезией «добровольцев», но продолжилось прямым военным вторжением индонезийских сил.
Если в какой-то стране устанавливается режим личной власти, который использует националистическую риторику (а это сочетание характеристик я нахожу очень естественным и почти неизбежным), то — при условии, что страна располагает хоть какими-то ресурсами для проведения агрессивной внешней политики, — чрезвычайно трудно избежать как появления всех трех признаков фашизма по Снайдеру, так и попыток военной агрессии. Однако приведенные примеры показывают, что далеко не все страны при этом становятся фашистскими в том смысле, который, по мнению Снайдера, можно экстраполировать из восточно- и центральноевропейского опыта 1930-х — 1940-х гг. Вероятно, лучше было бы сказать, что это националистические по своей идейной ориентации автократии.
Это переводит нас на уровень дискуссии, за который Снайдер не несет прямой ответственности, поскольку сам он говорит о «фашистской России», но отнюдь не о «фашистском государстве» в России или о «фашистском режиме» в России. Будучи историком, а не политологом, вторым из этих понятий он вообще не оперирует. Однако в России высказывание Снайдера практически сразу же и без всякой критической рефлексии было многими интерпретировано как констатирующее установление в России фашистского режима. Должен сразу оговориться, что хотя ответственность Снайдера за такую интерпретацию — не прямая, она, конечно, легко выводится из его текста.
В применении к политическим режимам фашизм — это концепт, который можно сформировать путем выделения некоторых признаков двух основных случаев — нацистской Германии и фашистской Италии — в качестве существенных и поэтому допустимых к экстраполяции на какой-то более широкий круг наблюдений. Большинство ученых всегда воздерживалось от такого подхода. Некоторые предпочитали понятие «тоталитаризм», которое было содержательно шире, поскольку применялось как к указанным случаям, так и к коммунистическим режимам. Однако сейчас это понятие вышло из научного оборота. Были и исключения. Например, Жан Блондель в разработанной еще в 1960-х гг. классификации проводил различие между «авторитарно-эгалитарными» (то есть коммунистическими) и «авторитарно-инэгалитарными» (типа германского нацистского и итальянского фашистского) режимами. Но и эта классификация не прижилась.
Таким образом, в сравнительных политических исследованиях понятие о фашистском режиме отсутствует. Однако многие ученые, которые занимались преимущественно изучением подобных правых националистических диктатур, все же задавались вопросом о том, к каким из них следует применять слово «фашизм». Это естественным образом подталкивало их к тому, чтобы составлять списки существенных признаков фашизма. Следует ли считать фашистской Испанию при Франсиско Франко? Португалию при Антониу Салазаре? Грецию при «черных полковниках»? Чили при Аугусто Пиночете? А поскольку такие вопросы задавались обычно в применении к отдельным странам и, как правило, вели к положительным ответам, то и не удивительно, что предложенные отдельными учеными списки существенных признаков фашизма как режима — очень разные. Иногда такие списки называют «определениями» фашизма. Но это не точно. В подавляющем большинстве случаев это просто перечисления дескриптивных характеристик, которые тот или иной исследователь считает важными и поэтому определяющими.
Здесь нет места для подробного анализа этих «определений». Надо сказать, что почти все они концентрируются не на структурных, а на идеологических характеристиках режимов, то есть следуют подходу Снайдера. Если же говорить о «фашистском режиме» как таковом, то есть о совокупности практик по приобретению и использованию власти, то общие характеристики германского нацизма и итальянского фашизма таковы: 1) Это режимы личной власти; 2) Это однопартийные режимы с подавлением всей политической оппозиции; 3) Это режимы, не использовавшие даже формально соревновательных выборов; 4) Это режимы, осуществлявшие практически полный контроль над всеми средствами массовой коммуникации; 5) Это режимы, не допускавшие независимого гражданского активизма.
Нетрудно заметить, что современная Россия соответствует этому набору признаков по первому параметру, в основном соответствует по четвертому и пятому, но не вполне соответствует по второму и третьему. Не будем вдаваться в обсуждение важности авторитарной многопартийности и квазисоревновательных выборов в современных автократиях вообще и в России в частности. Замечу лишь, что в современной политической науке доминирует точка зрения, согласно которой эти институты важны, и не потому, что они делают режимы более «либерализованными», а потому, что они полезны для поддержания автократии и во многом определяют способ ее функционирования. Однако должен обратить внимание на то, что два режима, о которых шла речь выше — Нкрумы в Гане и Сукарно в Индонезии, — по своим структурным характеристикам подходили под данную совокупность признаков уж точно не хуже (пожалуй, даже лучше), чем современная Россия. А если теоретически выделенная категория подходит для описания таких разнородных наблюдений, то ее познавательная ценность сомнительна.
Конечно, текст Снайдера — не научный, и странно было бы ожидать научности от колонки в газете. Это публицистика, основное послание которой легко может домыслить любой читатель: если современная Россия — фашистская, то и покончить с угрозой, которую она представляет для мира, удастся тем же самым способом, каким было покончено с германским и итальянским режимами 1940-х гг., то есть нанеся ей военное поражение. Исходя из динамики конфликта, вероятность именно такого исхода можно оценивать по-разному, и на данный момент, думаю, любые категорические суждения были бы преждевременными. Но прогнозы такого рода лучше строить на конкретных наблюдениях, а не на исторических параллелях.
Если же говорить о теоретических схемах, то общее понятие о «фашистском режиме» тоже не особенно полезно для построения прогнозов. Нацизм в Германии, действительно, пал вследствие прямого военного поражения. Но случай итальянского фашизма — не такой однозначный. Напомню, что решение о смещении Муссолини приняли его соратники, входившие в высший орган фашистской партии. Если же говорить о других примерах, которые часто подводят под рубрику «фашизм», то в Испании демонтаж автократии был произведен после смерти Франко руками его ближайших соратников; в Португалии и Греции сыграли свою роль неудачные войны, но все же механизмы трансформации режимов были внутренними: военный переворот в первом случае и массовые протесты во втором. Пиночет в Чили ушел, проиграв референдум, который сам же и назначил. Такое разнообразие исходов указывает на то, что сама концептуализация подобных режимов в качестве «фашистских» не способствует их лучшему пониманию.
