На протяжении уже более чем ста дней Россия воюет с теми, кого недавно президент Путин называл принадлежащими к единому с нами народу. Эта война дорого обходится не только Украине (ее потери исчисляются суммами от нескольких сотен миллиардов до одного триллиона долларов), но и России. Согласно официальным данным Минфина, в апреле затраты по линии «оборонного» ведомства выросли до 628 млрд рублей в месяц, что в 2,5 раза превысило довоенные показатели. Скорее всего, данная цифра не учитывает стоимость безвозвратно потерянной военной техники, которая, по некоторым оценкам, составила с начала войны не менее $ 13 млрд. И это мы даже не говорим о прочих финансовых издержках — значительном снижении капитализации отечественных компаний (от нее только богатейшие россияне потеряли около $ 45 млрд), убытках бизнеса от сокращения спроса и разрыва цепочек поставок и многом другом. Сотни российских компаний простаивают, власти ждут неминуемого роста безработицы. Все это уже воспринимается как должное.
На таком фоне многие эксперты удивляются тому, что в стране практически незаметны антивоенные выступления (после нескольких демонстраций в первые дни войны происходят в основном довольно редкие индивидуальные перформансы пацифистской направленности), а поддержка так называемой «спецоперации» остается на высоком уровне (можно сомневаться в рейтинге Путина на уровне 80+%, но политику Кремля в открытую или латентно поддерживает большинство россиян). При этом обычно такая ситуация объясняется тем, что панические ожидания первых дней войны (доллар скоро по 200 рублей, инфляция чуть ли не 100%, санкции приведут к полной остановке внешнеторговых операций) не оправдались, и на таком фоне умеренные лишения выглядят «справедливой ценой» за неизбежную победу «русского мира» над всеми его врагами. Я сам многократно говорил о том, что в постсоветских странах протестная консолидация на экономической основе почти неизвестна, но сейчас можно (и нужно) задавать вопрос о том, где в случае ухудшения ситуации терпение народа может «лопнуть».
Cегодня в стране есть два полюса, по которым «спецоперация» ударила сильнее всего.
С одной стороны, это благополучное до начала войны население мегаполисов и столиц, где 5−8% занятых было связано с иностранным бизнесом, самые высокие зарплаты фиксировались у фрилансеров и людей, плотно вовлеченных в интернет-экономику, где значительная доля населения пользовалась ныне недоступными услугами (от Instagram до ApplePay) и возможностями (дешевыми полетами за рубеж и заказом товаров из иностранных интернет-магазинов) и где, наконец, антивоенный сентимент вырастал не только из экономических проблем, но и из нарушения властями всех моральных норм и законов. Именно из этих городов в первые дни войны устремилась волна политических и экономических эмигрантов, посчитавших, что привыканию к уверенной архаизации страны настал своеобразный предел.
С другой стороны, это самые бедные слои российского населения, в основном живущие в провинциальных городах и еле сводящие концы с концами (в конце 2021 года, даже после мастерски проведенной властями переоценки показателей прожиточного минимума, за чертой бедности жили 16,1 млн россиян). Проблемы этих граждан вызваны прежде всего резким ростом цен на большинство потребляющихся ими товаров и услуг, а также стремительным взлетом процентных ставок, сделавшим невозможным привлечение ими кредитов на финансирование текущих расходов и осложнившим обслуживание уже взятых. В середине прошлого года около 75% российских семей тратили на продукты более половины своих доходов, и не менее 10% у них уходило на оплату коммунальных услуг. При этом на каждого россиянина в среднем приходилось кредитов на 165 тысяч рублей — на их обслуживание семьям нужно было тратить еще до 10,6% совокупного денежного дохода.
Характерно, что опросы, проводившиеся группой Russian Field в мае этого года, впервые показали: заметное недовольство происходящим демонстрируют как раз представители бедных слоев населения, традиционно считавшиеся прочной опорой путинского режима. Более половины этой части российского общества заявили, что не поддержали бы принятие решения о «спецоперации» (хотя и не артикулировали конкретные причины, обусловившие это мнение). Их можно понять. С начала года официальная продовольственная инфляция в стране составила 11,8%, при этом на продукты, потребляемые самыми бедными гражданами, цены выросли еще выше: на овощи — на 40−70%, на сахар — более чем на 50%, на маргарин — на 30%, на рис — на 26%, на гречку — на 20%,
Контртренд представлен ростом номинальных зарплат (на 15% в первом квартале 2022 года по сравнению с тем же периодом 2021-го) и разовой индексацией пенсий и пособий с 1 января (на 8,6%). Однако на деле не все так хорошо: по сравнению с четвертым кварталом прошлого года номинальные зарплаты в первом квартале текущего года упали на 4,5%. Ощущая недостаточность последней меры, власти неоднократно говорили о том, что продолжат повышение пособий и пенсий (и новая мера в этом ряду объявлена с 1 июня, хотя точные параметры ее еще не определены). Учитывая, что речь в основном идет о неработающих пенсионерах, можно говорить о среднем повышении номинальных доходов малообеспеченных россиян на 10−15%, что снижает эффект роста цен приблизительно на 2/5. В случае, если летом будет проведена новая индексация на фоне почти остановившейся инфляции (а на неделе с 14 по 20 мая Банк России зафиксировал снижение потребительских цен на 0,02%) компенсация может достигнуть 55−70% от инфляционного эффекта. Следует добавить сюда и традиционное для последних лет повышение детских пособий, которое увеличило доходы бедных домохозяйств на 6−8% в годовом исчислении. Таким образом, чисто формально ситуация может не казаться (да и, похоже, не кажется российскому правительству) катастрофической, если бы не два важных обстоятельства.
Во-первых, впервые за последние годы существенным фактором риска становится возможная безработица. Если в 2008—2009 гг. власти всеми силами стремились не допустить ее появления, то сейчас ситуация выглядит иначе: пособия по безработице выросли с 950−4900 рублей в годы финансового кризиса до размера МРОТ в период пандемии, и сейчас работодатели вряд ли будут подвергаться такому прессингу, как прежде, предпочитая увольнять работников на государственное довольствие. К тому же совершенно неясно, как долго смогут продолжать выплачивать зарплату сотрудникам неработающие предприятия (такие как McDonalds или IKEA обещали делать это 3−5 месяцев, а некоторые, например АвтоВАЗ, надеются возобновить производство, но никто не знает, какая часть работников окажется на нем занята). Официальные прогнозы по приросту безработицы составляют +2,1−2,5 млн человек к концу года, но даже если ориентироваться именно на них, неясно, как территориально распределятся потери занятости — и очень может быть, что страна снова столкнется с проблемой «моногородов», не стоявшей на повестке дня с конца 2000-х гг. (а то и целых «проваливающихся» в своем развитии территорий, полностью зависящих от федерального бюджета).
Во-вторых, не стоит недооценивать фактор социальной усталости: в отличие от прежних времен, с 2014-го по 2021 год реальные доходы россиян упали более чем на 8%, а с учетом социального расслоения это может значить, что темпы падения доходов малоимущих граждан были еще выше. При этом если в чисто финансовой сфере вызванный войной кризис в значительной мере уже купирован, то в реальном секторе экономики он, по сути, еще даже не начался. Поэтому еще через три-четыре месяца, когда затянутость войны в Украине станет более чем очевидной даже для самых ярых сторонников «спецоперации», хозяйственный спад проявит себя в полной мере и перечеркнет надежды не только на восстановление российской экономики в 2024—2025 гг., но и вообще на достижение ею уровней 2008 года в любой исторической перспективе. Значение этого фактора не стоит недооценивать, так как одно дело — «затягивать пояса» на относительно короткий период резкого спада, и другое — привыкать к жизни в условиях перманентного снижения реальных доходов.
Сравнивая протестный потенциал больших городов с их относительно успешным населением и российской глубинки, в которой сосредоточена основная часть малообеспеченных граждан, я бы оценил вероятность социального взрыва в последнем случае как более высокую (хотя и вовсе не запредельную). Пришедший в Россию экономический кризис все равно оставит у более высокооплачиваемых граждан намного больше альтернатив, чем у жителей малых городов. Кроме того, конкуренция за потребителя (и, соответственно, и потенциал снижения цен) в основных хозяйственных центрах остается пока намного большей (про то, что на долю жителей обеих столиц сегодня в России приходится более 45% всех остатков средств на частных банковских счетах, а на остальную часть населения — почти 70% привлеченных кредитов, я и не говорю). Основная же масса россиян, которые не собираются уезжать из страны, и даже вряд ли готовы менять место жительства в ее пределах, сегодня имеет немного оснований для оптимизма: российские власти несомненно будут стремиться поддерживать малоимущих, но компенсировать все потери, наносимые их доходам инфляцией и сокращением экономической активности, они не смогут. Поэтому проблема будет состоять в том, как долго население будет готово смиряться с принесением благосостояния — пусть даже не такого высокого, как раньше — в жертву политическим амбициям Кремля. И такое положение вещей требует от российской оппозиции не только (и, вероятно, даже не столько) обличения очевидно преступных действий Москвы в Украине (расшатывание великодержавного путинского консенсуса представляется делом крайне долгим), но и последовательного объяснения связи происходящего с тупиками экономического развития. Потому что именно устойчивая неспособность большинства россиян считать власти ответственными за экономические трудности (в таковых народ готов винить что и кого угодно — конъюнктуру мирового рынка нефти, надувающих биржевые пузыри спекулянтов, американских банкиров, ополчившихся на Россию НАТО и коллективный Запад — но только не собственных бюрократов и олигархов) была и остается основой столь ценимой властями политической стабильности. Стабильности, которая на фоне перманентного хозяйственного спада выглядит явно затянувшейся.
