Полномасштабное вторжение в Украину 24 февраля 2022 года спровоцировало болезненную рефлексию в среде российской продемократической оппозиции. Почему попытка демократизации в России потерпела столь сокрушительное поражение? Что нужно будет сделать по-другому, чтобы не упустить еще один шанс на демократию, если он когда-нибудь появится? Пытаясь ответить на эти вопросы, политики, журналисты, активисты и обозреватели часто обращаются к авторитарному прошлому России. Стандартный аргумент звучит так: демократические преобразования в стране провалились, потому что российское общество не смогло проработать свое авторитарное прошлое. Пока одни ищут сходства между Путиным и Гитлером, другие противопоставляют кажущуюся очевидной неспособность России посмотреть в глаза своему советскому прошлому блестящим успехам Германии в проработке прошлого нацистского. Однако связь между проработкой авторитарного прошлого и успешным построением демократии вовсе не такая прямая и однозначная, какой может показаться.
От правосудия к демократии: что такое Правосудие переходного периода?
Идея о том, что путь к светлому демократическому будущему лежит через проработку мрачного авторитарного прошлого, составляет саму суть теоретической (и практической) программы Правосудия переходного периода (ППП). Действительно, автократии нередко оставляют тяжелое наследие политических репрессий и вооруженных конфликтов. Сторонники применения ППП считают, что если это наследие не преодолеть, попытки демократизации обречены на провал. Однако Правосудие переходного периода — далеко не универсальный рецепт, применимый в равной мере к самым разнообразным национальным контекстам. Оно может включать как восстановительные (то есть направленные на возмещение ущерба, причиненного жертвам), так и ретрибутивные (то есть призванные покарать виновных) меры. Признание преступлений прошлого — важнейший компонент ППП. Оно может принимать самые разные формы: официальных извинений и комиссий по установлению истины, мемориалов и фильмов, исторических исследований и художественных книг, дней памяти, музеев и так далее. Какую бы форму ни принимала работа с авторитарным прошлым, жертвы занимают в ней центральное место. Помнить о них считается моральным долгом живущих. Более того, предполагается, что память о жертвах прошлого будет способствовать защите прав человека и поможет предотвратить подобные преступления в будущем.
Суть этического императива ППП лучше всего выражена в призыве «Никогда больше», связанном с памятью о Холокосте. И если сам Холокост предстает как предельное злодеяние, то память о его жертвах становится образцом памяти. Считается, что эта память породила особую мемориальную культуру, которая распространилась далеко за пределы Европы и имеет универсальное значение. При этом проработка нацистского прошлого в (Западной) Германии рассматривается как пример и свидетельство: пример того, как «следует» чтить память жертв массовых злодеяний, и свидетельство того, что для преодоления тяжелого прошлого необходимо помнить его «правильно».
Идея и практика Правосудия переходного периода получила дополнительный импульс в 1980-е гг. на волне демократических преобразований в Латинской Америке, Южной Африке, Центральной и Восточной Европе. Ожидалось, что страны бывшего коммунистического блока признают преступления коммунизма — как Западная Европа в свое время признала злодеяния нацизма — и двинутся вперед, навстречу демократическому будущему. Важно отметить, что Правосудие переходного периода действительно сыграло определенную роль в политической жизни почти каждой из стран Варшавского договора. Так, Восточная Германия открыла архивы тайной полиции Штази, Чехия приняла законы о люстрации, а Польша создала Институт национальной памяти для увековечивания памяти жертв коммунистического режима. Однако среди государств, обретших независимость после распада СССР, только страны Балтии — Латвия, Литва и Эстония — занялись внедрением и реализацией практик Правосудия переходного периода. В России же Борис Ельцин свернул свою непоследовательную политику проработки советского прошлого уже к 1996 году. Начиная с момента своего прихода к власти в 2000 году, Владимир Путин сделал ставку на политическое использование героических страниц советского прошлого, предпочтя окружить молчанием его наиболее темные аспекты. Таким образом, успешные демократические преобразования во многих странах Центральной и Восточной Европы, включая страны Балтии, и драматический провал демократизации в России, кажется, подтверждают идею, лежащую в основе Правосудия переходного периода: «Демократизация невозможна без проработки авторитарного прошлого». По крайней мере, именно такой точки зрения придерживаются многие представители российской оппозиции. Но так ли это на самом деле? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо более пристально изучить европейский опыт проработки трудного прошлого.
Память или забвение? Авторитарное прошлое и переход к демократии в Германии и Испании
Следует добавить деталей в упрощенное, хоть и расхожее представление о том, как выглядела работа с трудным прошлым в Западной Европе. В послевоенных Франции, Австрии, Бельгии и Италии демократические режимы были установлены, несмотря на забвение трудного прошлого (а может быть и благодаря ему): память о коллаборационизме и соучастии в Холокосте оказалась неудобна, а потому была подавлена. В Западной Германии правительство Конрада Аденауэра свернуло политику денацификации, проводившуюся сразу после войны: многие нацистские преступники были амнистированы и добрая доля тех, кто подвергся денацификации после войны, постепенно вернулась в профессиональную и общественную жизнь.
Пока немецкое общество было всецело поглощено собственными страданиями от перенесенного в военное время, а не виной за развязанную войну, политический класс под руководством Союзников сосредоточился на искоренении институционального наследия нацизма. Публичные дискуссии о нацистском прошлом начались лишь спустя десятилетия после окончания войны, в конце 1960-х гг., и были инициированы вовсе не теми, кто жил при нацизме и совершал преступления под его знаменами, а их детьми и внуками. Что еще более важно, к тому времени Германия уже утвердилась в качестве процветающей демократии и экономического лидера Европы.
Успехом своего демократического транзита Испания обязана именно забвению своего авторитарного прошлого, а не его проработке. В 1977 году, спустя два года после смерти Франсиско Франко, испанский парламент принял так называемый «Пакт забвения» — закон об амнистии, который закрывал возможность уголовного расследования преступлений режима Франко. Лишь в 2000-е гг. Испания начала свою болезненную работу с трудным прошлым. Как и в Германии 1960-х гг., инициировали и возглавили ее дети и внуки жертв преступлений франкистского режима и виновных в них.
Другими словами, по-настоящему начать работу со своим трудным прошлым Германия и Испания смогли только после того, как решили насущные экономические, социальные и политические проблемы, возникшие в ходе демократических преобразований, — какими бы разными ни были эти переходные периоды для двух стран. Их опыт подсказывает: глубокий и всесторонний кризис, который часто оставляют после себя авторитарные режимы и развязанные ими военные конфликты, вряд ли способствует коллективному покаянию в преступлениях прошлого. Для покаяния нужны безопасность и благосостояние. Более того, проработка трудного прошлого идет куда эффективнее в рамках прочных демократических институтов. В конце концов, именно эти институты — и, прежде всего, независимая судебная система — были и остаются решающими инструментами в борьбе с наследием нацизма в Германии и франкизма в Испании.
ППП и посткоммунистическая трансформация: лекарство с побочным эффектом
История трех десятилетий посткоммунистических демократических преобразований еще больше усложняет картину. Действительно, во многих странах, бывших прежде членами соцлагеря, преодоление авторитарного прошлого приняло форму люстрации, причем Чехия и Литва стали «энтузиастами люстрации», а Польша, Венгрия и Словакия, напротив, оказались среди «отстающих». Однако во всех этих случаях решения о люстрации были продиктованы в первую очередь желанием манипулировать конкуренцией в политическом поле. Политические элиты молодых демократических государств использовали память о жертвах коммунистического режима для дискредитации своих политических оппонентов на фоне опасений относительно возможного возрождения левых сил. Поскольку антикоммунизм как форма идеологии использовался для легитимации политической и экономической власти посткоммунистических элит, память о жертвах коммунистических режимов превратилась в форму символического капитала не только во внутренней, но и в международной политике. Хотя вопрос о преступлениях коммунистов был поставлен на повестку небольшой группой предпринимателей в сфере памяти, он сыграл решающую роль в борьбе за власть между новыми и старыми странами-членами в процессе расширения ЕС.
Память о жертвах преступлений коммунистических режимов возникла в ответ на якобы универсальную — но на самом деле прочно ассоциирующуюся с Западной Европой — память о Холокосте. Она выросла из стремления стран Центральной и Восточной Европы закрепить за собой статус жертв и в итоге спровоцировала токсичное соревнование «виктимных национализмов» в Европе. Преступления коммунизма были поставлены в один ряд с преступлениями фашизма, что привело к делегитимации антифашизма. Были приняты мемориальные законы, открыто защищающие виновных в прошлых преступлениях против человечества. Наконец, в таких странах, как Литва, Хорватия и Румыния были фактически легитимированы крайне правые идеологии. В итоге память о жертвах коммунистических режимов превратилась в инструмент этно-националистической политики.
Приравненные друг к другу коммунизм и фашизм были представлены как навязанные извне и глубоко чуждые логике национального прошлого. Формула «двойной оккупации» позволила отвлечь общественное внимание от истории соучастия местного населения в преступлениях фашистов и коммунистов. Не менее удобным оказался и получивший широкое распространение термин «геноцид»: используемый для обсуждения страданий, перенесенных «своей» нацией, он зачастую позволял избежать разговора об ответственности за страдания, причиненные «чужим». Иными словами, в то время как многие охотно говорили о преступлениях, жертвами которых они стали, далеко не все оказались готовы признать преступления, которые они совершили. Так проработка трудного коммунистического прошлого превратилась из содержательной, хотя и болезненной рефлексии в пагубное упражнение по перекладыванию вины на других.
В итоге оказалось, что память о преступлениях авторитарных режимов прошлого не смогла предотвратить приход к власти правых популистов в Польше и Венгрии, равно как и не смогла помешать электоральным успехам крайне правых партий в Германии, Франции, Австрии и других странах. Эта память мало способствовала и укоренению ценностей прав человека. Напротив, попытки навязать «правильный» способ чтить жертв лишь усугубили старые этнические конфликты и породили новое социальное неравенство.
Сегодня от оптимизма 1989 года с его ожиданием «конца истории» не осталось и следа. Если нас чему-то и научили десятилетия, прошедшие после падения Берлинской стены, так это тому, что демократические преобразования — это не дорога в один конец, а память о трудном прошлом — едва ли панацея от зла. Более того, память о массовых злодеяниях, в фокусе которой — жертвы, может быть использована стремящимися к власти автократами. Мало где это проявилось так явно, как в России, где память о жертвах (сталинских) репрессий стала политическим инструментом в руках Бориса Ельцина. Да, Ельцин не создал вокруг памяти о репрессиях эффективную пропагандистскую машину, подобную той, которую Владимир Путин соорудил вокруг памяти о Великой Отечественной войне. Тем не менее, эта память играла важную роль в его борьбе с политическими конкурентами на протяжении 1990-х гг. Ельцин использовал ее в 1993 году, чтобы делегитимизировать своих оппонентов в Верховном Совете и оправдать демонтаж (фактически, обстрел из танков) органа законодательной власти. Он вновь обратился к ней в 1996 году, когда его главным соперником на президентских выборах был лидер коммунистов Геннадий Зюганов, а шансы на победу — весьма призрачны. В результате Ельцин укрепил свою власть, подорвал зарождающуюся российскую демократию и подготовил почву для наступления путинского авторитаризма.
Вместо заключения: нам нужно поговорить о ППП
В целом, сложный опыт Европы — не всегда целительный, часто разочаровывающий, а иногда и принесший больше вреда, чем пользы, — ставит под сомнение линейные отношения между проработкой авторитарного прошлого и успехом демократизации. Этот опыт учит нас, что Правосудие переходного периода — это лекарство со значительными побочными эффектами, поэтому его следует прописывать с особой осторожностью. Однако в нынешних дебатах российской продемократической оппозиции о ППП места для осторожности, кажется, нет. Едва ли не общим является мнение, что построение демократии в России должно начаться с проработки многочисленных преступлений прошлого: как досоветского, так и советского и постсоветского. Сетования на ошибки в проработке авторитарного прошлого в 1990-е гг. соседствуют с решительными требованиями к российскому обществу исправить эти ошибки, как только представится шанс.
Проблема заключается в том, что важнейшая дилемма ППП — стоит ли к его практикам вообще прибегать — это дилемма не только этическая, но и политическая. Пытаясь найти на нее ответ, следует принять во внимание его долгую историю, которая демонстрирует: проработка авторитарного прошлого может препятствовать построению демократии. Так, ожидание функционерами старого режима наказания за совершенные преступления способно отсрочить демократический транзит. Реализация практик ППП создает проигравших в процессе демократизации и может отторгнуть значительную часть общества. Правосудие переходного периода также часто подразумевает ретроактивные меры, которые плохо совместимы с демократией. Оно не способствует формированию культуры компромисса, которая важна для демократической консолидации в той же сере, что и честные выборы, свободная пресса и независимая судебная система. Наконец, внедрение практик ППП может создать у общества впечатление, что новый режим движим ничем иным, как желанием мести. В конце концов, демократия, в которой судебная система используется против политических оппонентов, подозрительно похожа на авторитаризм. Рассуждая о будущих демократических преобразованиях в России, необходимо рассмотреть и множество «технических» вопросов ППП: что считать преступлением и кого рассматривать как жертву, как наказывать преступников и компенсировать ущерб, нанесенный ими, и многое другое.
Пока все эти вопросы не станут частью оппозиционной дискуссии о Правосудии переходного периода, последняя будет оставаться весьма поверхностной. Будем надеяться, что в скором времени ситуация изменится. В конце концов, очевидно, что важность и необходимость серьезного разговора о будущем ППП в России назрела давно.
