Когда в России по громким обвинениям арестовывают силовиков, это воспринимается обществом как очередные акты в так называемой войне российских спецслужб. И начинаются поиски тех, кто из руководителей этих спецслужб укрепил свои позиции, а кто ослаб в результате тех или иных уголовных дел. Во многом это следствие презумпции всезнания государства, существующей в российском обществе. Однако такого знания попросту нет, а регулярно возникающие громкие дела о коррупции среди силовиков — в большей степени результат спонтанных столкновений игроков, движимых служебными и личными интересами, а не осознанная «игра престолов».
Идея господства vs. Идея общего блага
Описание силовой части российской власти через интриги генералов и полковников, конечно, не лишено оснований. Однако в ситуации, когда мы имеем дело со многими сотнями генералов (только в МВД их официально 340) и тысячами разнообразных полковников, подчиненных этим генералам, «войны» спецслужб должны бы по своей эпичности превосходить романы Дж. Мартина. К тому же не все из них имеют полномочия на проведение оперативно-розыскной деятельности и следствия (данные представлены в таблице). Получается, на участие в гипотетической войне спецслужб, в которой главным оружием выступают уголовные дела, просто не у всех есть право. Например, его совсем нет у Росгвардии и прокуратуры.
Представляется, что все куда проще: громкие скандалы с арестами тех или иных офицеров возникают именно потому, что разные части массивного аппарата спецслужб пытаются делать свою работу. При этом они не имеют достоверного представления о принципах и практиках работы других частей даже внутри своего ведомства. Вообще, российские силовики, имеющие право вести оперативно-розыскную работу и предварительное следствие, устроены так, что ведомства в значительной степени дублируют друг друга. И у этой системы две главных задачи: купировать недоверие Кремля как к обществу, так и к самим силовикам, то есть бороться с явными или мнимыми угрозами для самой авторитарной власти, а также поддерживать общий порядок в том виде, как его формулирует авторитарная власть в отсутствие дееспособной системы сдержек и противовесов и, соответственно, экспертизы принимаемых решений.
Важно, что первая задача всегда в приоритете и может даже решаться за счет второй. Так, представления о политической целесообразности всегда доминируют над идеей порядка, законности и общего блага.
Над законом, вне закона и опыт тотального насилия
Стоит понимать, что авторитарная природа российской власти задает ее исключительность по отношению к устанавливаемым самой этой властью законам и правилам. Следовательно, высшее руководство ее спецслужб также оказывается частично выведено из-под действия этих законов, вступая в поле неформальных политических и экономических отношений. А граница между нахождением над законом и вне закона существует только в сознании каждого представителя власти, и эта граница подвижна.
Кроме того, для утверждения своего господства российская власть естественным образом опирается на такой мощный механизм подчинения, как заведомо невыполнимые, противоречивые, запутанные, но постоянно обновляющиеся формальные правила. Сам механизм зародился больше столетия назад вскоре после прихода большевиков к власти и стал побочным результатом их заведомо обреченных попыток построить плановую экономику и регламентировать все сферы жизни граждан.
Этот механизм, во-первых, заставляет всех — и силовиков, и чиновников, и обычных граждан — постоянно адаптироваться к изменениям. И эта бесконечная адаптация уже является подчинением. А во-вторых, все вынуждены такие правила регулярно волей-неволей нарушать. В итоге власть и ее спецслужбы получают возможность произвольно решать, стоит ли того или иного субъекта наказывать или нет. Последнее справедливо и в отношении сотрудников самих спецслужб.
Результатом этого является порочный круг взаимного недоверия: раз все в той или иной степени нарушают закон, значит, невиновных попросту нет. Отсюда, кстати, и многолетние мантры Кремля о «правовом нигилизме» россиян. В то же время появляется интересный феномен: вне поля законов ни у одного субъекта такой системы нет достоверного знания о ее состоянии. Здесь уместна метафора — анти-блокчейн. В противоположность технологии блокчейн, где у каждого звена есть информация о всех произошедших транзакциях.
Однако у этой модели политического господства есть фундаментальная опасность: в ней изначально было заложено тотальное насилие. И с 1953 года, после 36 лет такого насилия, консенсусом внутри большевистской партии, а также между большевиками и обществом стал отказ как от массового уничтожения граждан, так и от силовых чисток власти. Этот консенсус восприняла и постсоветская Россия.
Силовые ведомства присматривают друг за другом, их младшие и средние офицеры полностью лишены инициативы и не могут принимать самостоятельных решений (а старшие — уже не умеют), а их деятельность сопровождается постоянно растущим количеством отчетности. Цена этого — избыточная численность и низкая эффективность в обеспечении порядка. Именно поэтому полиция и спецслужбы подвергаются регулярным организационным преобразованиям. Последнее среди прочего предотвращает их излишнюю автономию от политического руководства.
Суперпозиция российских силовиков
Все эти противоречия рождают специфическую практику. Например, подбрасывание наркотиков родилось в 1990-е гг., когда в Россию хлынул их поток, а полиция и спецслужбы оказались слабы перед лицом организованной преступности. Эта незаконная деятельность, будучи поначалу исключительной и негласно одобренной мерой, быстро стала рутиной.
Когда же для российской власти борьба с наркотиками стала политическим приоритетом, она приобрела бюрократическую инерцию. А у силовиков уже был удобный способ отчитываться перед руководством через раскрытие массы несуществующих преступлений и ловлю простых потребителей. Одновременно настоящие преступники быстро учились лавировать между разными ведомствами. Становясь осведомителями одних, они получали своего рода «охранную грамоту», защищавшую их от других. Однако поскольку черта закона была перейдена с самого начала, остановить превращение такой практики в способ заработка или сведения счетов было невозможно.
В крупном масштабе эта раздвоенность также хорошо видна. Взять хотя бы «участие российских силовиков» в поставках кокаина: это же не просто возможность зарабатывать на наркотике для богатых под предлогом контроля наркотрафика, но и сильный рычаг влияния на элиты тех стран, где кокаин производится и потребляется.
То же самое касается и подчинения силовикам бизнеса. Эта практика обусловлена несколькими политическими мотивами. Российская власть стремится любой ценой доминировать в ключевых, по ее мнению, отраслях экономики ради насыщения политической системы необходимыми ресурсами. Она стремится поддерживать в стране порядок, который понимается через призму авторитарной модели. К тому же эта модель предполагает награду для ключевых фигур за их лояльность. И самый простой путь — дарование отдельным семьям бизнеса, приносящего солидную ренту. Да и сами представители власти естественным образом заинтересованы в монополии на собственное обогащение. Большую роль при этом играет презумпция виновности самостоятельных предпринимателей, восходящая к советской истории.
Так получился сложный организм, в котором сами спецслужбы, особенно их руководство и офицеры, прикомандированные к различным предприятиям, перемежаются с аффилированными бизнесменами и теми, кто оказывает российским компаниям деликатные услуги. Причем потребность в последних неизбежна в условиях противоречивых и вечно меняющихся правил и постоянного административного и политического давления. Самым ярким примером здесь являются хранилища наличных, вроде записанных на бывшего полковника полиции Дмитрия Захарченко и полковника ФСБ Кирилла Черкалина. Они могут выполнять одновременно несколько функций.
Они могут быть негласной системой контроля со стороны спецслужб над перемещением выводимых из государственных компаний средств (иначе этим будут заниматься криминальные посредники). То же самое справедливо и для коррупционных потоков с нижних этажей российской политической системы.
Они могут быть финансовыми хабами между крупными компаниями и международной банковской системой. Причина: жизнедеятельность компаний настолько зарегулирована, особенно когда они работают с государственными контрактами, что в легальном поле они лишаются всякой гибкости. А для выполнения еще и возложенных на них политических функций им нужен свободный финансовый ресурс. Эти хранилища также могут быть теневой кассой для самих спецслужб, которым нужно переводить часть государственного финансирования в свободные средства для поддержания собственной жизнедеятельности и выполнения не всегда формальных и не всегда законных политических поручений.
И, разумеется, все это способствует личному обогащению российских высокопоставленных силовиков и их семей. Когда же «кассиры» из-за неизбежных ошибок попадают в поле зрения других спецслужб, то по закону непреднамеренных последствий случаются скандалы. Правда, эта система не избавлена и от совсем диких эксцессов, как в случае с бандами сотрудников ФСБ, одни из которых грабили банки, а другие — совершали заказные убийства. Выйдя однажды за пределы закона в силу служебной необходимости, можно пройти этот путь до конца.
В итоге мы имеем дело с преступлениями, многие из которых — это такие преступления Шредингера. Знаменитый кот одновременно жив и мертв, пока мы не откроем коробку. А российские силовики одновременно совершают и не совершают преступления, пока внешний наблюдатель случайно или намеренно не вскроет этот «черный ящик». Квантовая суперпозиция, проиллюстрированная многими тысячами офицеров.
Коррупция естественным образом воспроизводится внутри российских силовых ведомств. Это и есть «норма». И главным источником такого состояния является находящаяся над законом российская власть. Как следствие, если все же поставить общее благо в приоритет, российское руководство сначала должно полностью вернуться в пространство закона и права (хотя в рамках действующей системы власти этого сделать нельзя), а потом уже заново выстраивать всю систему силовых ведомств.
