События последнего времени — сначала конституционная реформа, обернувшаяся бесконечным продлением полномочий президента, потом постепенно нараставший ужас коварной пандемии нового коронавируса, а затем резкий удар рухнувших нефтяных цен и глобальная рецессия — порождают ощущение конца времен, некоего всеобщего коллапса и ужасающей неизвестности впереди. И хотя я считаю себя оптимистом и совершенно уверен, что нынешние проблемы — одни из многих, которые время от время возникают у людей на пути, мне кажется, что Россия (в отличие от остального мира) сталкивается, пожалуй, с более сложными вызовами, чем любые другие, возникавшие перед ней с момента распада Советского Союза.
Во-первых, реальностью становится масштабная эпидемия болезни, с которой люди на сегодняшний день плохо умеют бороться. Примеры стран ЕС свидетельствуют, что эпидемия может стать серьезным вызовом как для медиков, так и для общества в целом. Российская система здравоохранения сегодня плохо подготовлена к борьбе с вирусом. Прежде всего она ориентирована на решение бюрократических задач и управляется методами, вряд ли позволяющими провести должную мобилизацию. В стране нет необходимого количества комплектов диагностических средств; почти наверняка не окажется нужного числа аппаратов вентиляции легких; недавние реформы практически не оставляют шансов тем, кто сегодня живет в отдаленных населенных пунктах, где порой нет даже фельдшера. Система управления построена так, что регионы будут соревноваться между собой в приукрашивании ситуации; уже введены разного рода ограничительные меры, и их почти наверняка станет больше; «самоизоляция» для многих пожилых людей может закончиться тем, что они просто не выйдут из своих квартир — ведь до ближайшего дня, когда они кого-то могут заинтересовать, еще больше месяца. Введение чрезвычайного положения, если оно потребуется, станет огромным вызовом для властей, так как оно предполагает такую организованную работу силовиков и социальных служб, которую невозможно себе вообразить с учетом наших реалий. Иначе говоря, если эпидемия в России достигнет масштабов Франции или Италии, страна погрузится в хаос, который продлится не один месяц. Подобной проверки на прочность наше общество не проходило, вероятно, со времен войны — я сейчас говорю не о масштабе страданий (они будут вообще несоизмеримы), но о давлении на существующие институты и на психику людей.
Во-вторых, мы стоим на пороге очень серьезного экономического кризиса. Опыт Китая показал, что промышленность в январе-феврале упала на 14%; если начать проводить карантинные мероприятия по всей стране, эффект окажется не меньшим. Многие отрасли — авиаперевозки и транспорт, производство и продажа автомобилей, строительство, торговля в крупных торговых центрах — покажут спад на 30−50%. В самой благоприятной ситуации положение начнёт исправляться к середине лета. Однако, если Европа или США к этому времени начнут восстанавливаться, Россию накроет вторая волна: с апреля-мая нефть начнет продаваться по новым ценам (снижение в последнее время затронуло фьючерсы, а не реальные поставки). Если цены не вырастут, удар будет очень силен. В 2019 году средняя цена нефти Urals за год составляла 67,4 долл./баррель, вчера биржи закрывались ниже 29 долл. Страна может недополучить при прежних объемах экспорта около $ 130 млрд (это, напомню, приблизительно столько, сколько сейчас припасено в ФНБ). Правительство исполнит все бюджетные расходы — с этим нет проблем, но кто покроет гигантские убытки отраслей, по которым ударят последствия эпидемии? Из каких средств крупный бизнес будет осуществлять свои инвестпрограммы, которые создают значительный спрос в других отраслях? Проблема России заключается в том, что правительство (это мы видели и в 2014—2016 гг.) ориентируется только на использование резервов — в то время как на Западе акцент делается на кредитование экономики центральными банками. ФРС снизил ставку до нуля, выделив $ 700 млрд на первоочередные антикризисные меры. До конца года эта сумма вырастет в 2−3 раза -но в России никогда не было близких к нулю ставок, и правительство гордится тем, что оно не берет в долг. Наша экономическая политика окажется намного менее гибкой и оперативной, а кризис более глубоким. В 2009 году падение ВВП составило 8% — хотя тогда никакой эпидемии не было, наша экономика не была отрезана от мировой, а в 2011—2013 гг. цены на нефть отросли до самого высокого среднегодового уровня за всю историю — в четыре раза выше, чем нынешние. Я буду несказанно удивлен, если Россия закончит этот год сокращением ВВП менее чем на 4%, а реальных располагаемых доходов населения — менее чем на 5%. Нынешний кризис будет сильно отличаться и от 2008−2009 гг., и от 2014−2015 гг. именно множественностью причин: эпидемическим хаосом, глобальной рецессией и падением цен на нефть.
В-третьих, начатая в январе трансформация отечественной политической системы, судя по всему, не сводится к увековечению власти Путина. Сама по себе организация «всенародного голосования» 22 апреля — назначенного во многом в обход существующих процедур, не предполагающего наблюдателей, практически наверняка организуемого с большим количеством досрочного, надомного и даже дистанционного голосования — означает, на мой взгляд, лишь одно: в России начинается тестирование новой политической модели, фактически предполагающей замену легитимных выборов разного рода плебисцитами. Переформатирование системы не обязательно означает скатывание к тоталитаризму; подобного исхода я не жду. Однако почти наверняка речь идет о превращении России из пусть и несовершенной, но электоральной демократии в «просвещенную монархию», в которой самые важные посты в государстве будут занимать люди, скорее «утвержденные», чем выбранные (как, например, входящие в состав Госсовета губернаторы, сначала назначенные Кремлем, а затем «наделенные полномочиями» при фактически безальтернативном голосовании). По сути, вся система готова к подобным переменам: за последние десять лет устранена практика выборов мэров большинства городов; муниципальное самоуправление после принятия новой Конституции будет встроено в систему властной вертикали; про федерализм как принцип политической организации можно будет забыть с появлением возможности учреждать «федеральные территории». Эта трансформация, на мой взгляд, представляет собой самую масштабную политическую новацию со времен горбачевской перестройки, когда в 1989 году выборы превратились из декораций в работающие социальные лифты. Сейчас мы возвращаемся обратно — причем, замечу, в самое подходящее (да-да, я не оговорился) время.
Поясню этот момент. Сегодня большинство экспертов считает: президент поторопился или ошибся, начав политическую реформу накануне пандемии коронавируса и падения цен на нефть. Да, на первый взгляд так может показаться — однако стоит обратить внимание и на другой момент. Эпидемия парализует население и повысит готовность людей соглашаться с указаниями властей, ограничивающими всяческие свободы (больше десяти не собираться). При этом такие ограничения не будут представляться вызванными политическими факторами — население смирится с тем, что их вводят ради его же собственного блага. Затем, к лету, придет пик экономического кризиса — можно будет увеличивать налоги на крупные компании, вспоминать о неправедно полученных доходах от приватизации, ну и, конечно, призывать всех затягивать пояса — ведь президент уже пояснил: какая может быть за что-то персональная ответственность, если просто упала цена на нефть? В подобной обстановке страна проживет экономически самый тяжелый за путинскую эпоху год; потом будут (конечно, в очередной раз по каким-то новым правилам) проведены выборы в Думу — и в итоге через полтора-два года, когда мир окончательно забудет и коронавирус, и рецессию, Россия окажется совершенно другой страной.
Многие россияне когда-то любили ездить на египетские курорты. Они, вероятно, сохраняли воспоминания о Египте как о стране довольно бардачной, но в целом совершенно нормальной; стране, в которой люди радуются приезжающим гостям, торгуют на улицах, держат кафе и рестораны — в общем, живут обычной жизнью. Между тем в государстве с 1981 по 2012 год действовало чрезвычайное положение, которое в то время парламент продлевал каждые два года. После революции в 2012 году его отменили, но ненадолго, вновь введя в 2017 году. Изменилось теперь только одно: чрезвычайное положение продлевают каждые три месяца. В России сроки немного иные: можно считать, что чрезвычайное положение у нас существовало с 1917 по 1988 год, а потом более тридцати лет по какой-то странной ошибке его не было. Сейчас самое время ввести его снова — и под разными предлогами продлевать бесконечно долго.
2020 год станет очень сложным годом для всего мира, но, боюсь, для России он окажется особенно проблемным. В Америке и Европе экономический кризис зальют деньгами, а потерянные из-за эпидемии доходы возместят из бюджетов, переложив все проблемы на бесконечно далекое будущее. В странах Персидского Залива приспособятся к подешевевшей нефти. Это, замечу, не так сложно: в 2019 году весь экспорт нефти и газа из России приносил $ 1860 на одного гражданина Российской Федерации. В Саудовской Аравии этот показатель составлял $ 10 400, а в Катаре — $ 227 000. Так что представители самых успешных нефтедобывающих стран тоже как-нибудь выживут. Снова полетят самолеты, откроются границы (после терактов 11 сентября 2001 года объемы авиаперевозок в мире восстановились за три года, а в 2018 году авиакомпании перевезли в 2,6 раза больше людей, чем в 2000-м). Ведь до кризиса экономики западных стран не стагнировали по десять лет, как у нас; их институты не изменялись, а судебная система не училась прогибаться перед исполнительной властью. И окажется, что, как поется в песне, вагончик тронется, перрон — останется. Это и станет воплощение той стабильности, о которой, как говорят в Кремле, так сильно мечтает Россия.
