Война вокруг нефти

6 марта 2020 года на переговорах в Вене Россия отказалась присоединиться к новому плану сокращения добычи нефти, предложенному Саудовской Ара­вией. Эр-Рияд, чья экономика критически зависит от нефти и цен на нее (по разным оценкам, бюджет королевства сводится без дефицита при ценах от $ 73 до $ 81/баррель), выступал за резкое ограничение добычи (на 1,7 млн бар./сутки, мбс) в условиях, когда очевидное к тому моменту замедление мировой экономи­ки вело к сокращению спроса. В отличие от России, которая по­ставляет не­фть в Китай в основном в счет долга «Роснефти» перед китайскими компа­ниями и банками, Saudi Aramco уже сталкивалась с затовариванием рынка КНР и понимала, что поставки не вернутся к январским объемам как мини­мум до начала июня. Для России такая сделка требовала сокращения экспорта приблизительно на 300 тыс. бар./сутки, что лишало страну 1 млрд рублей в день (при цене в $ 46/баррель и курсе в 66 руб./долл.). При этом, согла­сно консенсусной оценке, предлагавшееся снижение добычи могло лишь сдержать падение цен, но не повысить их.

Позиция России была определена 1 марта после встречи Владимира Путина с руководителями нефтяных и газовых компаний в аэропорту «Внуково-2», где Игорь Сечин, глава «Роснефти», выступил категорически против присоединения к сделке с саудитами, полагая, что сокращение доли стран ОПЕК+ на рынке положительно сказывается на американских производителях сланцевой неф­ти, занимающих высвобождающуюся долю рынка. Стратегически и тактически это предположение было ошибочно по ряду причин.

Во-первых, США не выступают нетто-экспортером нефти, как это утверждал глава «Роснефти». Их нетто-импорт сейчас составляет до 3,6 млн бар./сутки — нетто-экспорт возникает только если учитывать нефтепродукты, которые американцы производят из давальчес­кого сырья для экс­порта (в основном в Мексику). Во-вторых, сама идея о том, что России «не дают развернуться» американские компании, ошибочна просто потому, что Россия сама не способна увеличивать производство (с 2011 года оно выросло на 900 тыс. бар./сутки, тогда как американская добыча — на 5,4 млн бар./сутки). Даже если бы «по щучьему велению» американцы снизили добычу, Россия не смогла бы ее оперативно нарастить даже на 1 млн бар./сутки — так что продвигать на рынок было и остается объективно нечего. В-третьих, возникает впечатление, что в Москве вообще не интересовались сроками возможной «нефтяной войны» (причем не с саудитами, которой не ждали, а с американцами). Между тем производители сланцевой нефти давно захеджировали цены поставок на горизонте до года — поэтому серьезный удар они ощутят не раньше четвертого квартала; кроме того, в новой ситуации снижения ставок почти до нуля (что можно было предвидеть, учитывая постоянное давление Дональда Трампа на ФРС) компании могут перекредитоваться и избежать негативных для себя последствий — как минимум на год-полтора; наконец, не в пример Рос­сии, где банкротство компании почти эквивалентно ее разорению, сланцевики могут уйти под защиту 11-й статьи и вообще прекратить выплаты кре­диторам на срок реструктуризации (т.е. на период до двух лет). Иначе говоря, для того чтобы надеяться на серьезный успех, нужно было быть уверен­ным, что в начавшейся войне ты выстоишь хотя бы до следующего лета. Есть большие сомнения в том, что Сечин сам понимал это — и куда бóльшие в том, что он объяснил ситуацию Путину.

Однако в итоге ошибочное решение было принято. Александр Новак объявил на переговорах о том, что российская позиция не может быть изменена и что сокращений добычи не будет.

С этого момента, однако, ситуация стала развиваться по неожиданному для Кремля сценарию. Нефть снизилась, напомню, всего на 4%, до $ 44,2/ бар., после того, как российская делегация покинула переговоры. Но позиция России вызвала резкую реакцию саудовских властей. Наследный принц (а по сути — владелец) королевства попытался выяснить позицию Путина, но был проинформирован, что российский лидер слишком занят для телефон­ной беседы. На следующий день Saudi Aramco объявила о повышении до­бычи на 2,3 млн бар./сутки, до 12 млн бар./сутки (а через несколько дней — о вероятности роста и до 13 млн бар./сутки). Одновременно руководство компании предложило скидки в размере до $ 8/баррель своим европейским покупателям. Именно эти шаги и обвалили цены на 30% на утренних торгах в Азии 9 марта. В последующие дни практически все события на рынках — выход данных по сокращению спроса на нефть в промышленности, снижение ставки в США и Великобритании, закрытие авиасообщения между многими странами и нескончаемые распродажи на фондовых рынках — давили на цены, приведя к падению их из диапазона в $ 33−34/бар. к уровням $ 26−26,5/бар. Замечу: все это происходило в течение довольно короткого промежутка времени и еще до того, как, с одной стороны, саудовские производители реально на­чнут дешевые поставки (формально прежние соглашения действуют до 1 апреля), и, с другой стороны, выйдут предварительные данные по ВВП ведущих стран в первом квартале (а они, можно быть уверенным, будут весьма неприятными). Я бы не ждал дальнейшего обвала цен в начале апреля, но считаю, что они «зацементируются» на нынешних уровнях.

Каким может быть дальнейшее развитие событий?

На мой взгляд, сейчас существуют два базовых варианта.

С одной стороны, до 1 апреля еще почти две недели. Российские представители и страны ОПЕК могут решить вернуться к прежней сделке. При этом, разумеется, сокращения должны быть еще больше, доля России в них намного существеннее, чем предполагалось прежде. Такое решение было бы во всех отношениях разумным — если цена сохраняется на уровне в $ 30/бар., Россия ежедневно теряет до 8 млрд рублей (при падении цен с $ 46/бар. до $ 30/бар. и курсе в 80 руб./долл.). Даже сокращение на 700−800 тыс. бар./сутки при возврате цен к уровням начала марта выглядит на данном фоне очевидным благом. Однако «принципиальная» позиция российского руководства (а также, вероятно, странные радости от резкого снижения ко­тировок акций американских сланцевых производителей — например, Marathon Oil подешевела почти на 80%) может воспрепятствовать попытке поиска подобного выхода из ситуации. Кроме того, совершенно неочевидно, что теперь к компромиссу готовы саудиты: Мохаммед бен Салман не давал поводов считать, что его можно, как Герхарда Шредера, купить за хороший пост и стабильное жалование в «Роснефти» и «Северном потоке-2». В отличие от Путина, друзьям которого приходится выстраивать замысловатые схемы для перемещения бюджетных денег в свои карманы, бен Салман прямо и непосредственно владеет собственной страной и всеми ее богатствами.

С другой стороны, можно начинать войну на уничтожение. Этот вариант более вероятен, поэтому стоит оценить силы противостоящих сторон. У нас часто говорят, что российский бюджет балансируется, в отличие от саудовского, на $ 42,4/бар. Это довольно неоднознач­ное утверждение, так как в проектировки федерального бюджета на 2020 год закладывалась цена в $ 57/бар. при профиците в 800 млрд рублей (теперь Силуанов говорит о выпадении доходов на 3 трлн). Однако даже если считать предельные цифры бюджета именно такими, нужно иметь в виду, что Россия с ее налоговой нагрузкой (33,8% от ВВП) весьма ограничена в возможности повышения налогов по сравнению с саудитами, собира­ющими с бизнесов и населения лишь 5,3% ВВП. Кроме того, российский Фонд национального благосостояния располагает сейчас $ 124 млрд (или 9,5% ВВП), в то время как саудовский Public Investment Fund — $ 322 млрд, что со­ответствует 41,2% ВВП королевства. При этом бюджет Саудовской Аравии тратит почти $ 60 млрд в год на оборону (и эти расходы, в отличие от Рос­сии, не поддерживают огромный военно-промышленный комплекс, а потому могут быть с куда меньшими проблемами сокращены). Валютные резер­вы обеих стран практически одинаковы: $ 571 млрд у Российской Федерации против $ 502 млрд у Саудовской Аравии. Однако последняя име­ет практически неограниченные возможности заимствований за рубежом, а ее компании не обременены внешним долгом. Наконец, что наиболее важно, Россия в прошлом году экспортировала энергоносителей на $ 1820 на одного своего гражданина в год, тогда как Саудовская Аравия — на $ 10400, что делает возможные потери экспортных доходов в первом случае гораздо более чувствительными для населения.

На мой взгляд, в сложившихся условиях продолжение противостояния будет крайне болезненно для обеих сторон, но на горизонте в 1−1,5 года оно выглядит для России просто катастрофичным. Не следует забывать, что все эти наши «можем повторить» ориентируются на ситуации 2008−2009 и 2014−2016 гг., когда влияние негативных факторов на рынки было непродолжительным. Уже в 2011—2013 гг. среднегодовые цены на нефть оказались на самом высоком в истории уровне — более $ 110/бар., а с весны 2016 года по лето 2018-го выросли более чем вдвое, до $ 64/бар. В нынешней ситуации мы скорее имеем дело с новой долгой понижательной волной цен на нефть, подобной той, с которой мир столкнулся в 1990-е гг.

Сегодня индустриальные страны вряд ли смогут нарастить спрос так, как это сделал Китай в 2000-е гг. И Европа, и США с 2006 года сокращают потреб­ление органического топлива, и будут продолжать это делать. Добавляя к этому резко возросшие объемы добычи в Америке, можно предположить, что на протяжении всех 2020-х гг. над рынком будет нависать огромный объем избыточного предложения, не позволяющего ценам расти. Конечно, недавнее предположение банка Mizuho о том, что цены нефти могут стать отрицательными, пока можно рассматривать как экзотическое мнение (хотя и от­рицательные процентные ставки еще недавно тоже никто не мог себе представить), но приходится признать, что серьезных объективных предпосылок для того быстрого восстановления цен, которое могло бы позволить воспринимать нынешний провал как временное явление, пока не заметно. Иначе говоря, часто слышащиеся рассказы о возвращении к уровням $ 50−60/бар. по окончании пандемии коронавируса могут быть столь же надежными, как и прогнозы того же Сечи­на о нефти по $ 150/ бар. к концу 2010-х гг.

Оценивая происходящее, я бы сделал несколько довольно очевидных выводов. Обещания российских руководителей о «слезании с нефтяной иглы» обернулись блефом: Россия не является ничем иным, как классическим петрогосударством (при этом Саудовская Аравия, Иран, Венесуэла и ряд других стран находятся в том же положении). Предположения о том, что Ки­тай скоро станет № 1 в мировой экономике, столь же основательны, как и аналогичные прогнозы, делавшиеся в конце 1970-х гг. в отношении Япо­нии — а это значит, что стремительного роста на нефть больше не будет. С развитием альтернативной энергетики в странах ЕС и США нефть начнет повторять судьбу угля: если в середине ХХ века он был стратегическим товаром, значительная часть которого потреблялась в развитых странах, то теперь его сжигание стало уделом Китая и других менее развитых экономик. В 2030—2040-х гг. главным рынком для нефти станут Индия, Бангладеш и страны Африки, где спрос будет большим, но не предполагающим цен по $ 100/бар. Чтобы контролировать этот рынок, производителям несомненно придется договариваться.

Поэтому «нефтяная война» между Россией и Саудовской Аравией, на мой взгляд, рано или поздно (и было бы правильнее, если бы рано, а не поздно) закончится новым соглашением. Я сравнил бы ее с Первой мировой вой­ной, начавшейся с пустякового повода, подпитывавшейся неадекватными представлениями монархов противоборствующих стран о самих себе и завершившейся по сути без каких-либо серьезных территориальных приращений враждующих сторон. Та война ознаменовала собой крушение политического мира XIX века. Ведущаяся на истощение «нефтяная война» может послужить краху экономического мира века ХХ-го. Такой результат кажется мне довольно печальным — просто потому, что слишком многое указывает на на­шу явную неготовность жить в новых реалиях.