Современные российские власти вынуждены тратить все больше ресурсов на преодоление собственной неэффективности и кризиса доверия. Зачастую можно услышать, что растущая международная изоляция, санкции, коррумпированность всех уровней «вертикали власти», стагнация экономики и технологическое отставание России неизбежно приведут путинский режим к краху. Однако эти же самые причины могут способствовать и сохранению внутриполитической стабильности, о чем обычно не упоминают. Во внутренней политике, помимо силового удержания власти и практик чрезвычайного управления, стабилизирующую роль могут приобретать факторы экономического принуждения на фоне управляемой бедности населения и усиливающейся эмиграции.
Стоит заметить, что ухудшение экономического положения нивелирует неравенство между Москвой и регионами — в абсолютных показателях разрыв между доходами сократился с 2,5 до 1,9 уже к 2017 году. Это, в частности, означает, что в Москве, ранее бывшей центром массовых протестных настроений, снижается доля среднего класса и растет число людей, в той или иной степени зависимых от денег государства. Напомним, доля государства в экономике России составляет до 70%. При этом, несмотря на все заявления, условия существования малого бизнеса достаточно последовательно усложняются — начиная от «ночи длинных ковшей» и заканчивая новыми «антиотмывочными» финансовыми инструментами, которые позволяют банкам блокировать «подозрительные» счета и вносить их в черный список, но при этом оставляют возможность вывести деньги за 20% от остатка на счете. В условиях нарастающей закредитованности малые и средние предприятия попадают во все большую зависимость от «внешних денег». Иными словами, сокращается экономическая база протестов, ведь типичным «белоленточником» в эпоху наиболее массовых протестов 2012 года был представитель среднего класса Москвы, доходы которого позволяли ему относительно безболезненно участвовать в акциях протеста, спонсировать гражданские организации и активистов.
Но и это еще не все. Как соотносятся динамики протестной активности и закредитованности населения? В «Левада-центре» отмечают постепенный рост индикаторов протестных настроений. К 2018−2019 гг. доля людей, заявляющих о готовности протестовать по экономическим или политическим мотивам, превысила 20%. При этом данные социологов значительно расходятся с реальным участием в массовых протестах. Так, например, в 2012 году доля заявлявших о готовности участвовать в протестах составляла максимум 17% по экономическим мотивам и 14% — по политическим. Но при этом реальная протестная активность была самой высокой за все время после распада СССР. В Москве митинг «За честные выборы» в декабре 2011 года собрал, по независимым оценкам, не менее 35−40 тысяч человек. Примерно сопоставимое число людей вышло на «Марш миллионов» 6 мая 2012 года и на последующие оппозиционные акции того года. То же самое происходило и в российских регионах. Например, в декабрьском митинге в 700-тысячном Барнауле, крупнейшем городе одного из беднейших регионов России — Алтайского края, одномоментно участвовали до 2−3 тысяч человек. Однако если в Москве протестная активность обвалилась примерно через год, то в том же Барнауле уже следующий митинг собрал всего около пары сотен человек, если не считать партийного митинга ЛДПР. В 2017 году на акцию, посвященную годовщине Болотной в Москве, пришло едва ли три тысячи человек. Не больше сейчас собирают и наиболее успешные акции Навального — около трех тысяч по Москве или Санкт-Петербургу и пропорционально ниже по остальным городам. То есть, несмотря на то, что опросы показывают рост протестных настроений, количество людей, действительно готовых выходить на митинг, сократилось за семь лет в десятки раз.
А как менялась в этот же период ситуация с кредитами? По данным отчета Всемирного банка, совокупный объем задолженности после кредитного бума 2012−2013 гг. значительно увеличился и достиг максимума в 2014 году, а в 2018 году превысил этот пик. При этом начиная как минимум с 2015 года ключевая ставка ЦБ снижалась, что способствовало выдаче кредитов. К сегодняшнему дню ЦБ несколько ужесточил меры обеспечения в кредитной сфере (в том числе ипотечных кредитов), однако это уже не так важно. Кредиты становятся вынужденным шагом для населения — сейчас в основном уровень расходов домохозяйств поддерживается именно за счет них. Центробанк отмечает ускорение динамики кредитования граждан почти вдвое с 2017 года даже при росте процентных ставок. Это также может свидетельствовать о вынужденности кредитования.
Медленно, но уверенно растущее число просроченных кредитов тоже указывает на ухудшающееся положение населения, хотя банки выдают кредиты относительно рационально. Об этом же свидетельствует уже три года растущее число физических лиц и мелких предпринимателей, проходящих процедуру банкротства. По некоторым данным, количество россиян, балансирующих на грани банкротства, по состоянию на январь 2019 года может составлять до миллиона человек, при общем долге населения по банковским кредитам в 13,5 трлн рублей (по данным мониторинга РАНХиГС).
С точки зрения экономистов сложившаяся ситуация может и не слишком хороша, но зато именно растущая массовая задолженность очень неплохо коррелирует со снижением фактической протестной активности. Конечно, это не значит, что люди довольны, но когда доходы в основном уходят на выплаты кредитов, участие в публичных акциях протеста становится для обывателя очень дорогим и рискованным. И дело не только в риске нарваться на крупный штраф. Даже простая потеря работы вследствие административного ареста будет критична, когда у 32% москвичей и 43% жителей регионов нет сбережений. Потеря регулярного дохода или обременительный штраф ставят под угрозу благополучие семьи в целом — можно лишиться квартиры, взятой в ипотеку, кредитной машины или оказаться в долгах по другим потребительским кредитам. Кстати, если судить по некоторым интервью или известным историям наемников российских ЧВК, воевавших на востоке Украины или в Сирии, именно бедность и закредитованность жителей регионов становятся важным фактором, обеспечивающим приток персонала в эти структуры.
В такой ситуации массовый протест возможен только в том случае, если терять будет совсем нечего, — то есть когда значительная часть населения физически не сможет получать доходы, обеспечивающие кредитные выплаты. Но и тут, вероятно, у государства будет возможность снижать напряженность с помощью замораживания выплат, более активного применения процедуры банкротства, субсидирования кредитов или каких-то подобных механизмов. Сейчас высшие лица государства уже используют эту чувствительную тему, например, обещая обратную силу для закона об ипотечных каникулах.
В регионах ситуация еще хуже, чем в Москве. К тому же там особенно заметно сокращение финансирования сфер, ключевых для жизни небольших муниципальных образований, — здравоохранения, образования, ЖКХ. Безусловно, везде отмечается неуклонное сокращение доверия, в том числе лично Путину — недавно был поставлен рекорд падения его рейтинга. Эксперты связывают это с пенсионной реформой, хотя наверняка есть и другие причины, вроде разочарования в обещаниях и окончательного растворения «крымского эффекта». Но реальное участие граждан в региональных протестных или оппозиционных акциях гораздо ниже московских показателей, даже с учетом разницы в количестве населения. Этот эффект может получить объяснение именно через описываемую механику экономической несвободы. Собственно, еще Милтон Фридман писал о том, что личные и политические свободы могут реализоваться только на основе свободы экономической, а складывающаяся в России ситуация лишает граждан как раз ее. Кроме того, именно отсутствие экономического принуждения может объяснить, почему изменился возрастной состав протестующих. Если на акции в 2012 году выходили в основном люди среднего возраста, то в последние годы в антикоррупционных протестах Навального, например, принимало участие большее количество молодежи.
Однако экономическая ситуация и связанные с ней перспективы тоже влияют на молодых людей, хотя и немного иначе. Рекордный за последние десятилетия уровень эмиграционных настроений показывает, что российские граждане прекрасно осознают прохождение развилки между развитием и стагнацией, а также не питают иллюзий относительно будущих действий властей. И именно рост желания уехать из страны является вторым фактором, говорящим не в пользу протестных ожиданий на ближайшее десятилетие. Наиболее активная и молодая часть населения после 2012 года выбирает стратегию «бежать» вместо «бороться», связывая надежды с отъездом из страны. Общество не вышло на улицы даже после повышения пенсионного возраста. Скорее всего, именно потому, что на пенсии давно уже всерьез рассчитывают немногие, особенно в регионах. В то же время количество пенсионеров постоянно растет — по демографическим причинам. Но пенсионеры не выйдут бунтовать, пока их не лишат последнего — льгот или индексации пенсий.
На первый взгляд может показаться, что начавшиеся 13 мая протесты в Екатеринбурге не вписываются в эту объяснительную модель. Недовольство, похоже, действительно массовое — об этом свидетельствует то, как тщательно федеральные СМИ избегают любых упоминаний о количестве участников. Местные активисты и некоторые издания сообщают о тысячах человек. Тем не менее, протест в Екатеринбурге является локальным и вызван вмешательством в среду проживания людей. То есть, фактически, население там защищает собственное благополучие, а кто-то и стоимость своих квартир или инвестиций в ипотеку, на которые влияют условия жизни в этом районе. Это говорит как раз о релевантности предлагаемой объяснительной модели. Кроме того очевидно, что этот протест вряд ли станет триггером для более масштабных событий (как ими не стали протесты против мусорного полигона в Волоколамске или вырубки парков в Москве). В Кремле в данном случае хорошо понимают эту «материальную» мотивацию протестующих и, в отличие от политических протестов, отреагировали очень оперативно — Путин уже «передал сигнал» региональным властям, подчеркнув необходимость учесть интересы «всех людей, которые там реально проживают».
Ожидать серьезного роста реальных протестов сегодня не приходится. Достаточно хорошо известно, что умело канализируя недовольство и фрустрацию, население можно сохранять управляемым даже при экстремальной бедности. Сама по себе управляемая бедность становится инструментом, хотя в долгосрочной перспективе она и не выгодна, поскольку сокращение инвестиций в человеческий капитал приводит к потере темпов развития. Но нынешний российский режим, судя по всему, обладает еще очень приличным запасом внутриполитической стабильности. Следовательно, с куда большей вероятностью следует ожидать не усиления протестов, а дальнейшей стагнации и все более тотального «госкапитализма».
