Российское государство за последние годы существенно повысило способность отслеживать деятельность экономических агентов и взимать с них налоги, сборы и различные обязательные платежи. Однако один объект остается неподвижным: граждане — как поодиночке, так и коллективно — продолжают сопротивляться попыткам окончательно вывести из тени их доходы и сбережения, то есть сделать их полностью видимыми и облагаемыми налогами.
Более шести лет назад этот сдвиг в государственной политике описывался формулой «люди — новая нефть». Перечитывая текст, опубликованный в начале 2019 года на Riddle, можно убедиться, что с тех пор принципиальных изменений не произошло.
Действительно, еще девять лет назад многие эксперты прогнозировали дальнейший рост «нелегальной» экономики из-за избыточного регулирования и сохраняющихся сбоев в работе рыночных механизмов в России. Если в пиковом 2016 году в неформальном секторе было занято около 16,3 млн человек, то в 2024 году этот показатель составил примерно 15,8 млн. Полномасштабная война лишь обострила противоречия в заведомо проигрышной борьбе государства с теневой занятостью — и сразу по нескольким направлениям.
Во-первых, то, что принято называть «неформальной экономикой», на практике проявляется в системной непрозрачности доходов и источников заработка. Избавиться — даже частично — от этой непрозрачности крайне сложно. Значительная часть доходов бедных граждан и даже представителей среднего класса остается невидимой для государства и не облагается налогами. Эта «невидимость» выполняет роль экономического стабилизатора в стране с крайне высоким уровнем неравенства, бедности и низкими зарплатами (по меркам других развитых экономик). Широко распространенная практика дробления зарплат на официальную («белую») часть и теневую («в конверте») косвенно снижает политическую напряженность. Если бы реальные доходы россиян полностью облагались налогами и гражданам пришлось бы покрывать полную стоимость потребляемых ими государственных услуг, серьезные социальные волнения были бы практически неизбежны.
Во-вторых, после полномасштабного вторжения в Украину российские власти сознательно ослабили контроль за взиманием акцизов и таможенных пошлин с ввозимых в страну товаров, чтобы обеспечить работу так называемого параллельного импорта. В результате значительная часть розничной торговли фактически перешла в серую зону. Государству приходится мириться с этим, а в ряде случаев — прямо поощрять такие схемы. Это позволяет избежать дефицита одежды, продуктов, игрушек и электроники в условиях острого санкционного давления и недостаточного внутреннего производства. Даже если война завершилась бы завтра, эта «серая зона» продолжала бы приносить выгоду потребителям — прежде всего малообеспеченным слоям — и малому и среднему бизнесу. Более того, отдельные сегменты торговли и услуг в эти годы по-настоящему расцвели.
В-третьих, теневую экономику не стоит рассматривать только как нишу для людей с низкими и средними доходами: сантехника, который работает только за наличные и не платит подоходный налог; учительницы, которой репетиторство приносит дополнительно $ 200 в месяц; рабочего, который получает официальную зарплату в $ 1500 до вычета налогов и социальных взносов, а к ней — конверт с еще десятью новыми купюрами по 5 тысяч рублей (около $ 640). Теневая экономика — неотъемлемая часть того, что Алена Леденева в свое время назвала «российской системой управления». На каждого сантехника, который в реальности зарабатывает на 50% больше, чем учитывает Росстат, приходится представитель элиты с хорошими связями, получающий ренту в виде слабо обоснованных экономических доходов — нередко на миллионы долларов в год. Эта рента — не просто сверхприбыли, которые не могли бы возникнуть в системе честных тендеров и реальной защиты прав потребителей. Зачастую она не выдерживает даже минимальных требований, установленных надзорными и антимонопольными органами России.
Например, в тень выводит значительную часть средств абсурдно дорогая и неэффективная система взимания платы с грузовиков за проезд по дорогам федерального значения («Платон»). Слабый аудит и непрозрачная структура собственности — это не изъяны, а важнейшие детали этой конструкции. Система, которую Алексей Навальный в 2015 году разоблачил как механизм обогащения причастных к ней субъектов, за более чем десять лет принесла в Федеральный дорожный фонд скромные $ 3 млрд — то есть меньше, чем государство тратит на дороги за один год. Куда большие суммы были получены бенефициарами «Платона». Само дорожное строительство — где стоимость работ в Московском регионе может достигать $ 30 млн долларов за милю (примерно вдвое дороже, чем строительство автомагистралей в Германии) — остается особенно благодатной почвой для «распила» и откатов. О коррупционных делах и скандалах регулярно сообщает даже российская пресса.
Рассмотрим подробнее, как милитаризация экономика усилила действие этих факторов.
«Люди — новая нефть»: рост налоговой нагрузки и старые ограничения
Фискально-военная логика российского государства в 2025 году вышла на новый уровень. На фоне сокращения нефтегазовых доходов и ужесточения санкций власти все активнее облагают налогами граждан и малый бизнес. Многие из этих новых поборов носят косвенный характер или формально вообще не являются налогами, а представляют собой фиксированные сборы за услуги (например, готовящийся к введению в 2026 году «технический сбор»).
Много внимания привлекло резкое снижение порога освобождения от НДС для малых предпринимателей — с 60 млн до 10 млн рублей. Фактически речь идет об отмене налоговых льгот для самозанятых и микробизнеса. Ранее именно эти льготы побуждали многих выходить из тени. При этом некоторые отмечают, что дополнительная налоговая нагрузка с большой вероятностью просто подтолкнет значительную часть этих предпринимателей либо к повышению цен, либо к возвращению в неформальный сектор. Иными словами, само ужесточение фискальной политики расширяет пространство той самой теневой экономики, с которой государство официально борется.
К середине 2025 года дефицит федерального бюджета уже превысил 2 трлн рублей (около $ 26 млрд). Финансирование этого дефицита за счет размещения государственных облигаций стало менее комфортным из-за высокой ключевой ставки: одни только расходы на обслуживание долга теперь съедают 7−9% ВВП — сопоставимую нагрузку несут развитые экономики, где номинальный госдолг может в десять раз превышать российский. Ликвидная часть Фонда национального благосостояния (ФНБ) сократилась примерно до 3,4 трлн рублей, что наглядно показывает, насколько сильно государство теперь вынуждено опираться на сбор налогов с населения. Один только НДС обеспечивает почти половину доходов бюджета.
Российское государство действует достаточно изобретательно, реагируя на микроэкономические тренды. Взрывной рост маркетплейсов — прежде всего Wildberries и Ozon — стал благом для малого бизнеса. Однако налоговые органы здесь явно перегибают палку, требуя уплаты налогов с валового оборота, несмотря на то что сами платформы забирают до 40% в виде комиссий. Или возьмем огромный по мировым меркам российский рынок фриланса. Ранее государство пыталось вывести эту сферу из тени. Для зарегистрированных самозанятых в торговле, репетиторстве, IT и консалтинге был введен льготный налоговый режим в 4−6%. Налог уплачивался через приложение. Эти ставки были существенно ниже, чем для обычных индивидуальных предпринимателей. Одновременно был установлен относительно высокий потолок дохода — около $ 31000 в год. Текущие обсуждения в правительстве указывают на то, что даже этот порог в ближайшее время может быть приведен в соответствие с обычным уровнем налогообложения.
Неудержимая сила: как внутренняя теневая экономика срастается с внешней
Если фискальное государство — это «неудержимая сила», то такие места, как московский рынок «Садовод» (недавно подробно описанный экономистом Рафаэлем Абдуловым), — классические «неподвижные объекты». Несмотря на внедрение цифровых систем вроде «Честного знака», призванных отслеживать путь каждого товара от фабрики до кассы, 9 тысяч торговых павильонов «Садовода» и около 100 тысяч посетителей, которые приходят на рынок каждый день, по-прежнему в основном используют наличные. Электронных платежей, кассовых чеков, какого-либо оставляющего следы документооборота здесь, по сути, нет.
Устойчивость этого рынка показывает двойственность отношения государства к неформальной экономике. Проверки здесь редки, аренда собирается наличными, а «регулирование» фактически сводится к взяткам, которые арендодатели платят лояльным чиновникам. Сам Банк России указывал, что рынок «Садовод» и похожие комплексы — такие как «Фуд Сити» и ТЦ «Москва» в Люблино — являются крупными центрами нелегального оборота наличных. И тем не менее они продолжают существовать, поскольку обеспечивают доход сотням тысяч людей, а доступные товары — миллионам.
Работа «Садовода» также демонстрирует, как внутренняя теневая экономика срастается с внешней. Параллельный импорт и контрафакт из Китая, Турции и стран Центральной Азии поставляются по схеме «карго»: формальные таможенные процедуры подменяются взятками, стоимость грузов занижается, а их классификация искажается. Как отмечает Абдулов, «все держится на честном слове». Внедрение системы «Честный знак» не сократило объем контрафакта. Напротив, число зафиксированных нарушений выросло на 20%, поскольку сама система породила новые возможности для извлечения ренты: посредники за плату «маркируют» товары без реальной сертификации.
Этот широкий спектр неформальных практик оказывает на экономику одновременно стабилизирующее и дестабилизирующее воздействие. Система застряла в самоподдерживающемся парадоксе: каждая новая попытка формализовать экономическую жизнь за счет расширения НДС, цифрового контроля и ужесточения надзора лишь порождает более изощренные способы уклонения, одновременно раздувая бюрократический аппарат и плодя новые формы отчетности. Торговцы отказываются от статуса зарегистрированных индивидуальных предпринимателей в пользу использования неформальных схем. Малый бизнес зависит от параллельного импорта и поставок по схеме «карго». Потребители идут на рынки вроде «Садовод» ради низких цен.
Мейнстримные российские СМИ и исследователи неохотно признают, что в последние годы неформальный сектор играл положительную роль. Он смягчил удары, которые по экономике нанесли санкции и необходимость перехода на военные рельсы. При этом они сетуют на выпадающие налоговые доходы. Кроме того, как отмечает ЦБ, война прервала многолетнее снижение объема «сомнительных операций, характерных для оттока капитала». Однако дальше этого анализ, как правило, не идет. Большинство комментаторов предпочитает не упоминать огромный разрыв между официальными российскими оценками масштабов теневой экономики (по данным Росстата, около 12% ВВП) и международными оценками (по данным Всемирного банка, до 40%). Более серьезная проблема, как утверждают редкие исследователи — в частности экономист Рафаэль Абдулов, — заключается не в недостатке контроля, а в фундаментально искаженных мотивах. В условиях низких зарплат и высоких издержек выход из тени попросту иррационален. Пока налогообложение, доступ к кредиту и регулирование служат извлечению ренты, а не продуктивной деятельности, «неподвижный объект» массового сопротивления прозрачности будет оставаться одновременно опорой социальной стабильности в России и источником ее хронических экономических проблем.
Разумеется, любое государство — независимо от реальных возможностей — всегда может попытаться улучшить собираемость налогов. Тем более что растущий дефицит бюджета и неизбежное сокращение нефтегазовых доходов делают такие попытки почти неизбежными. Однако в большинстве стран глобального Севера нет сопоставимого масштаба общественного раздражения и укоренившегося уклонения от формализации. В других странах могут существовать отдельные очаги теневой экономики — например, мужские парикмахерские в странах Северной Европы. Но Россия устроена иначе: такие очаги есть почти во всех секторах экономики, а неформальные способы заработка существуют в большинстве профессий, от нянь и водителей до университетских преподавателей и врачей. Это одновременно обеспечивает дополнительные доходы бедным и позволяет извлекать ренту элитам. Поэтому не вполне ясно, как даже в условиях затяжного кризиса российское государство могло бы реально сдвинуть ситуацию с мертвой точки, не оказывая на общество давления, масштаб которого сегодня трудно представить. Речь шла бы о мерах, способных разрушить негласный общественный договор: «не трогать обычных людей в обмен на политическую лояльность». В экстремальных кризисах государства иногда идут на гораздо более жесткие меры. Однако в российском случае это чревато ускорением и без того заметной эрозии легитимности режима.
