Наказания подсудимым по «Московскому делу», объявленные в минувшую пятницу, позволяют взглянуть на то, как российское государство работает над собой. Необходимость этой «работы» вызвана некомфортными для авторитарного и закрытого государства столкновениями с собственными молодыми гражданами — современными людьми, не склонными принимать авторитарные силовые методы властвования как нечто само собой разумеющееся. Государство в ответ тоже становится более современным. Мы постараемся понять, в чем именно это проявляется.
Несколько случаев уголовного преследования граждан, выбранных полицией фактически случайным образом из числа людей, выходивших на летние акции протеста, объединились в общественном сознании одной, сразу понятной любому говорящему на русском языке фразой — «Московское дело». Семь лет назад точно также возникло словосочетание «Болотное дело» — процессы над участниками демонстрации, проходившей в мае 2012 года на Болотной площади.
Почти не задумываясь, мы объединяем несколько процессов всем понятной фразой, например «Дело Промпартии» (1930 г.), «Московские процессы» (1936−38 гг.), «Болотное дело» (2012−2016 гг.). Казалось бы, этой традиции давно пора уйти в историю. Что общего может быть у событий 1930-х и 2010-х гг. Проблема любых исторических параллелей в том, что различий между событиями обычно больше, чем сходств. Но сходства в нашем случае оказываются видимо настолько существенными, что заставляют в который раз прибегать к привычному определению. Сходства эти таковы: все перечисленные процессы являются сфабрикованными и показательными. Остальное — различия.
Протесты 2019 года были вызваны несогласием москвичей с отказом властей допускать оппозиционно настроенных кандидатов к выборам в московскую городскую думу. Задержанные на улицах Москвы молодые люди обвинялись в «массовых беспорядках», «применении насилия к представителю власти» или «призывах к экстремизму». Максимальные наказания за «насилие» или «экстремизм» могут, согласно российскому Уголовному кодексу, достигать пяти лет лишения свободы. Обвинение в «организации массовых беспорядков» может привести к тюремному сроку до 15 лет.
Ни один из приговоров, объявленных в пятницу, не был таким суровым. Егор Жуков, 21-летний студент-политолог из Высшей школы экономики получил три года условного заключения и запрет вести блог в интернете; 27-летний сотрудник магазина Владимир Емельянов — два года условно; Павел Новиков, 32-летний зубной техник, наказан штрафом 150 000 рублей (120 000 рублей к реальной выплате); 22-летний программист Никита Чирцов получил год реального срока; Максима Мартинцова, 27-летнего инженера-лаборанта приговорили к 2,5 годам заключения; 34-летний Егор Лесных получил три года реального срока.
Студент, программист, инженер, сотрудник торговой фирмы — все они родились в 1990-е годы (один в конце 1980-х). Они никогда не жили в настоящем тоталитарном государстве. Они читают современные книги, знают иностранные языки, следят за событиями через социальные медиа, а не по телевизору. Они, их друзья и сверстники лишены инстинктивного страха перед государством. Они — и вообще все российские граждане — живут в той же современности, в какой живет остальной мир, в пространстве, где границы проницаемы, информация распространяется свободно, а традиционные репрессии не так действенны как в модерном государстве индустриальной эпохи, каким был СССР. Да и нет у современного государства ресурсов ни для каких тотальных проектов, в том числе и репрессивных.
Что в этой ситуации делать? Конечно, отвечать на вызов эпохи. И российский политический менеджмент отвечает. Руководимое им государство стремится соответствовать своим новым гражданам. Конечно, это осовременивание исключает либерализацию доступа к публичной политике и отказ от силовых методов подавления протестов. Ослабление контроля над политическим процессом нынешний Кремль воспринимает как позорную сдачу позиций без боя. Открытие доступа к политике было бы, в глазах российского политического менеджмента, не модернизацией, а перестройкой. А перестройка, в кремлевском понимании истории, — это дорога в пропасть.
Поэтому российское государство модернизируется не структурно, а инструментально. Политические менеджеры — тоже современные люди. Конечно, они не отказываются от пропаганды, запугивания и применения репрессий, но они всеми силами стремятся сделать пропаганду, запугивание и репрессии более современными, приспособленными к ситуации и даже к конкретным «потребителям». Репрессии становятся более технологичными и эффективными. Процессы остаются сфабрикованными и показательными, но они — чем дальше, тем больше — учитывают особенности каждой ситуации. Эта кастомизация репрессий просто бросалась в глаза в минувшую пятницу.
Если бы Егор Жуков, блестящий студент ведущего московского вуза, популярный видеоблогер, сын высокопоставленного чиновника космической отрасли и космонавта-испытателя (отец Егора, Сергей Жуков, готовился к полетам, но на орбите так и не побывал), получил бы реальный срок, то это вызвало бы массу громких последствий. Жуков выделялся на фоне других подсудимых по «московскому делу», его выступления привлекали внимание, его заключение только добавило бы интереса к нему.
В итоге суд признал Егора Жукова виновным в «призывах к экстремизму», но наказание назначил условное. Суд также применил сравнительно новый в российской практике тип репрессии — «лишение права заниматься деятельностью по администрированию сайтов с использованием сети Интернет». Это тоже пример модернизации. Суд объяснил, что запрет касается ведения собственного блога и не распространяется на пользование социальными медиа и публикации в сми. Менее публичный Новиков получил штраф, а еще менее публичный Чирцов получил год реального срока. Мартинцов и Лесных тоже получили настоящие, «не модернизированные» сроки в колонии.
Эти решения не связаны с деяниями, это не «наказания». Это управление публичными последствиями репрессий. Госдума продолжает издавать документы, условно называемые «законами», которые позволяют толковать их расширительно и обвинять на их основании любого случайно выбранного из толпы человека в чем угодно. Процессы таким образом остаются сфабрикованными и показательными, но современность требует применять этот инструмент максимально точечно и с оглядкой на последствия. В саму репрессию таким образом включается механизм управления реакцией общественности на эту репрессию. Так мы узнаем, что живем в информационную эпоху — как Сергей Брин и Илон Маск. То обстоятельство, что государство вообще идет на осовременивание и кастомизацию репрессий косвенно подтверждает, что общественное мнение на стороне протестующих. Можно даже сказать, что в отсутствие иных изменений такие изменения — хорошая вещь. Русская история идет от процесса к процессу и различий между ними действительно становится все больше. Впрочем, ключевые сходства до сих пор сохраняются.
