К измерению общественного мнения в России следует подходить с определенной долей осторожности. В последнее время вышло множество критических статей, анализирующих методологию и фрейминг опросов общественного мнения в сегодняшней России. Опросы, конечно, дают некоторое представление о том, какие ответы россияне считают политически приемлемыми, но чрезмерное увлечение интерпретацией результатов таит в себе риски. Одна из проблем заключается в том, что исследователи конструируют искусственные группы на основании полученных ответов, а затем исходят из того, что эти группы (например, «лояльные ксенофобы») существуют в реальности за пределами временного отрезка, охваченного опросом. Даже специалисты ВЦИОМ — российской государственной исследовательской организации, наиболее тесно сотрудничающей с Кремлем, — признают, что лишь незначительное меньшинство опрошенных считают, что участие в опросах позволяет им по-настоящему высказывать свое мнение — их 22%, то есть меньше четверти. Более того, только 18% респондентов верят, что власти вообще интересно их мнение. Эти данные подрывают доверие к опросам как к надежному индикатору общественных настроений.
Кроме того, разговору о надежности опросов общественного мнения не обойтись без размышления на мета-уровне: как на основе таких данных принимаются политические решения, как именно власть их анализирует? Известно, что на измерения общественного настроения выделяются значительные ресурсы. Администрация президента непосредственно и опосредованно опирается в своих решениях на отчеты социологов, причем некоторые их выводы доводятся и до сведения членов Совета безопасности. Эти исследования проводятся более или менее профессионально, но и в них вопросы сформулированы в терминах «согласия», а не «предпочтений», как и у исследовательских организаций вроде Левада-центра. Другими словами, исследователи, проводящие эти опросы, не занимаются выявлением подлинного открытого мнения опрошенных (и более широким рассмотрением социальных желаний): такие опросы и не предназначены для его выявления. Скорее, социологи и заказчики их исследований, осознанно или нет, измеряют фантомы: подменяют «реальное» (и довольно сложное и разнородное) общество его узким сегментом, готовым отвечать на вопросы. Респондентам прекрасно известно, что вопросы им могут задавать представители режима «под прикрытием», и они перформативно дают на эти вопросы «правильные» ответы. Некоторые бывшие социологи, ранее занимавшиеся полевыми исследованиями в России, могут это подтвердить из первых рук. В лучшем случае такие отчеты могут косвенно представлять собой некую «челобитную» — например, сетования о том, как непомерны экономические или человеческие издержки продолжающейся войны.
Более аналитический и сдержанный подход к исследованиям общественного мнения должен подсказать ответ на вопрос, а как, собственно, это самое общественное мнение влияет на принятие решений? Быстрый ответ — «никак». Это «никак» следует из наблюдения, что участники системы изначально не опираются в своих решениях на какое-то серьезное представление об общественном мнении. Иногда говорят, что «ястребиная» часть силовиков буквально «замемила» себя в войну, как это сформулировал Элиот Боренстайн, то есть вписала себя в нарратив о войне производимыми мемами. «Ястребы» начали верить в самые примитивные и даже абсурдные идеи об Украине, которые производила их собственная пропагандистская машина: будто бы значительная часть украинских избирателей в тайне готова к перевороту, который сверг бы Зеленского, будто бы русскоязычным гражданам страны действительно угрожает смертельная опасность, а «британские биолаборатории» и «кукловоды из ЦРУ» — не вымысел, а реальность,
Простое наблюдение также показывает, что залогом безопасности и сохранения режима в первую очередь служит удовлетворение этим режимом неотложных физических и идеологических потребностей населения. При этом гораздо меньше внимания уделяется тому, что можно назвать созданием подлинной легитимности и долговечного наследия путинизма. Отсюда и откат ко все большей изоляции, как в смысле «бункеризации» — широко обсуждаемой идеи физической и интеллектуальной изоляции Путина от большинства министров правительства, — так и в плане тонких идеологических заклинаний. Когда человек ежедневно облучается конспирологическими монологами персонажей, вроде Николая Патрушева, трудно не считать «широкие массы» внушаемым стадом овец. Если их может чипировать Билл Гейтс, то почему не российское государство? Такая же близорукость прослеживается и в том, как разрабатывается и внедряется путинская «идеология».
Как показывают исследователи, например, Марлен Ларюэль, в «путинизме» едва ли можно найти какую-либо связную, цельную логику — связности и последовательности нет иногда даже в тексте одного и того же выступления. Более того, Путин никогда и не пытался быть последовательным в своих взглядах на то, например, что собой представляют украинцы по отношению к своим северо-восточным соседям. Можно ли считать их просто одним из трех восточнославянских народов, объединенных религиозной и культурной общностью («тройственный союз»)? Или это «братский народ»? А может, правильнее считать украинцев жителями региональной «окраины», окруженной «русским миром»? Или жителями имперской территории, принадлежащей России по праву? Или это отдельная этническая группа, которую необходимо насильственно ассимилировать, поскольку само их существование оскорбляет геополитические чувства возрождающейся имперской державы? Если верить Путину, то в июле 2021 года украинцы и русские стали «единым народом», в чем многие теперь видят образец эскалации кремлевской риторики, предшествовавшей началу полномасштабного вторжения в 2022 году. Исследователи, которые внимательно отслеживают эволюцию путинской шовинистической идеологии, например Пол Колсто, считают, что в ее основе лежит «путаное мышление» и «противоречащие друг другу несовместимые утверждения», включающие в себя все вышеперечисленные определения «украинскости».
На этом фоне не стоит удивляться, что россияне, мало интересующиеся геополитикой, не понимают, для чего на самом деле нужна «Специальная военная операция». Само название призвано запутать и замаскировать ее подлинные цели. Трудно ожидать, что у опрошенных будет последовательное отношение к войне, которое затем можно будет адекватно зафиксировать в опросах. Гораздо более показательной была немедленная низовая реакция на первую волну мобилизации осенью 2022 года. Автору этой статьи «посчастливилось» заниматься полевыми исследованиями в России как раз в день объявления мобилизации, и, судя по разговорам с разгневанными и напуганными собеседниками, можно хорошо себе представить, как быстро в Кремле осознали, что объявив мобилизацию, они совершили вполне предсказуемую фундаментальную политическую ошибку, причем совершили ее сами, без всякого внешнего давления. Отказ от мобилизации занял менее месяца — молниеносный откат по российским меркам.
Как и следовало ожидать, в ответах респондентов материальные интересы были выражены гораздо яснее и убедительнее, чем ценности, установки или взгляды на «геополитику». То, как они были выражены, не требовало сложных методов оценки или анализа со стороны социологов. Больше людей, чем когда-либо, планировали покинуть страну, совершить поджоги и акты неповиновения, чтобы избежать призыва, или затеряться, спрятаться от всевидящего бюрократического ока в каком-нибудь «слепом пятне» на карте страны. Именно этих людей, заметьте, принято описывать как аполитичную, покорную массу, которую и элита, и либеральная оппозиция не считают способной на какую бы то ни было активную реакцию на происходящее. Возможно, именно призрак продолжительных протестов в этнических республиках, а не столь заметная протестная активность в крупных российских городах, подтолкнули власти так резко свернуть кампанию мобилизации (хотя о точной причине этого решения мы, скорее всего, никогда не узнаем).
Чтобы оценить возможные политические и социальные последствия второй волны мобилизации, если война против Украины затянется до 2026 года, можно попытаться сопоставить качественные источники, имеющиеся в нашем распоряжении, с более надежными данными опросов. Сегодня кажется маловероятным, что власти решатся вновь прибегнуть к мобилизации, поскольку многие мужчины и так сами идут добровольцами на фронт в надежде извлечь все возможные финансовые выгоды от подписания контракта на службу непосредственно перед предполагаемым перемирием. Но это больше похоже на безрассудную авантюру. Распространенное когнитивное искажение, известное как «ошибка выжившего», повлияло на количество желающих отправиться на фронт, поскольку добровольцы слышат от ветеранов, что на войне якобы можно озолотиться, оставшись целым и невредимым. Растущие ожидания скорого перемирия со стороны российских граждан, имеющих очень разные взгляды на войну, могут создать еще больше проблем для властей при более вероятном, чем перемирие, сценарии: сохранении статус-кво. На данный момент кажется, что многие в России питают нереалистичные надежды на то, что Путин добьется от украинской стороны реальных уступок, которые удовлетворят его достаточно, чтобы он согласился на некий «мир».
Давайте исходить из того, что этого не произойдет. Разочарование вызовет политическую и социальную реакцию, очень схожую с той, которую можно было наблюдать осенью 2022 года, за исключением того, что на этот раз она выплеснется после трех лет полномасштабных военных действий, а не нескольких месяцев. Большинство россиян не получили выгод, доступных лишь работникам оборонной промышленности, состоятельным гражданам или семьям добровольцев. Их общий опыт — инфляция, опережающая рост доходов и резко поднявшая цены на базовые продукты (картофель, мясо, яйца, фрукты вроде яблок и апельсинов). Аренда жилья выросла на 30% за год, двузначная инфляция затронула услуги и лекарства. Утверждение, что госслужащие защищены индексацией зарплат, не соответствует реальности.
Материальное бремя войны ложится на «работающих бедных», то есть на большинство населения России. В России проживает около 18 миллионов «очень бедных» людей, что вдвое выше оценок правительства. Это люди, реальные доходы которых близки или ниже минимального уровня, необходимого для физического выживания. Среди них много учителей и медсестер, многие из которых уже и так зарабатывали всего на несколько сотен рублей больше, чем уборщики, но меньше, чем кассиры в супермаркетах. Однако к «работающим бедным» — по сути, следующему слою по уровню благосостояния, — относятся также заводские рабочие и даже инженеры и технические специалисты, не связанные с военно-промышленным комплексом. Это 30% населения с доходом менее 700 долларов в месяц. Если добавить сюда группы, живущие в крайней и абсолютной бедности (29 миллионов человек, или 20%), то мы придем к выводу: «большинство населения России — это работающие бедные». В России «работающие бедные» — это не статистическое понятие (привязанное к медиане), это и есть медиана: люди с доходом от 500 до 800 долларов не могут откладывать с зарплаты и делать сбережения. Их скромных доходов едва хватает на оплату подорожавших товаров и услуг, а поломка стиральной машины, например, оборачивается настоящей финансовой катастрофой. Они вынуждены брать кабально дорогие кредиты, чтобы приобрести простые потребительские товары, покупка которых для среднего класса — дело само собой разумеющееся.
Если говорить только про промышленных рабочих, то следует уточнить, что у некоторых из них действительно с начала полномасштабной войны заработная плата выросла на 50%, но ее исходный уровень был очень низким. Инфляция уже съела большую часть этого повышения, и многие из моих собеседников-рабочих сообщают, что из-за нехватки рабочей силы их заставляют «добровольно» работать сверхурочно. Опять же, с материальной точки зрения, то есть исходя из толщины кошелька, эти люди вполне способны критиковать аргументы западных экономистов о росте благосостояния россиян. Один работник нефтеперерабатывающего завода сообщил, что хотя его доход с начала войны вырос с 60 000 до 100 000 рублей, инфляция означает, что «100» — это просто новые «50» десятилетней давности, и его семья, как кэролловская Алиса в Стране Чудес, вынуждена «бежать, чтобы просто остаться на месте». В реальном выражении он чувствует, что его материальное положение ухудшилось, не в последнюю очередь потому, что теперь он вынужден работать гораздо больше часов за ту же зарплату в ухудшающихся условиях и на фоне острой нехватки персонала, что повышает риск производственных травм.
Эти экономические трудности неотделимы от темы повторной мобилизации. В конце концов, именно эти «уязвимые» рабочие будут целью новой кампании, как это было в 2022 году. В отличие от белых воротничков, представляющих средний класс мегаполисов, рабочие гораздо реже получают отсрочку от военной службы. Кроме того, в 2025—2026 гг. правительство урежет размер государственных инвестиций в образование и здравоохранение, что вновь непропорционально сильно ударит по большинству работающих бедных. «Разочарование» в связи с продолжением войны, а не с ожидаемым миром, трудно оценить с точки зрения социальных волнений. Военная трудовая дисциплина — это реальность, не в последнюю очередь из-за вполне обоснованных опасений работников оказаться жертвой произвола в условиях широких полномочий, предоставленных судам. Однако не следует исходить из того, что россияне просто будут продолжать мириться с разнообразным ухудшением условий жизни. Если люди не могут голосовать или бастовать, они находят «инфраполитические» (связанные с тихим, непубличным сопротивлением) способы связаться с такими же недовольными и оказать косвенное сопротивление давлению властей или «изъять себя» из нежелательной ситуации.
Предсказать социально-политические последствия войны, если она продлится до 2026 года сложно, но нельзя исключать появление неожиданных протестных союзов, эффекта «заражения» недовольством или популистов-перебежчиков из числа элит, недовольных войной. Все это мы наблюдали во время «мятежа» Пригожина. Для подобного развития событий нужна популистская фигура, вокруг которой могут сплотиться недовольные. И обстоятельства самой войны, скорее всего, уже породили множество таких фигур. События июня 2023 года обнажили разломы и трещины внутри российского государства и внутри элит, а также потенциал «низовой политики», которая способна черпать силу из неожиданных источников, а затем развиваться по собственной логике. Как сказал тогда один из моих собеседников в местном липецком госаппарате: «На фоне всей этой паники стало ясно, кто действительно был готов взять на себя ответственность и принимать решения» (например, те, кто взялся перекопать федеральную трассу на Москву). В условиях кризиса источники власти и дееспособности часто оказываются непредсказуемыми.
Сможет ли российский режим продолжать военные действия еще год или полтора, не спровоцировав значительных народных волнений? Вполне возможно, да, учитывая все те ресурсы, что были вложены в структуры госбезопасности. Однако именно продолжение политики жесткой экономии и отсутствие социальной программы, направленной на народное благосостояние и обеспечение людей работой с достойной оплатой труда, после установления мира могут вызвать, если не взрыв пороховой бочки, то, по крайней мере, серьезные политические «хлопки».
