Год назад на Riddle вышла статья профессора Ивана Куриллы, в которой часть ответственности за провал демократизации в России была возложена на Запад. По его мнению, «расширение европейских структур и НАТО на восток» остановилось у российских границ и привело к «исключению [России] из Европы». Совсем недавно этот же тезис попытался обосновать профессор Сергей Радченко. Рассуждая с позиций конструктивизма, он считает, что президент США Билл Клинтон проигнорировал стремление России в НАТО и тем самым «помог перевести локомотив российской внешней политики на рельсы конфронтации с Западом». Однако такая постановка вопроса противоречит данным опросов населения и установленным историческим фактам.
Общество: НАТО не пройдет
Было ли готово российское общество к членству в НАТО в начале 1990-х гг. Нет. Согласно проведенному в марте 1991 года опросу населения с множественными вариантами ответов, 68% респондентов считали, что «СССР должен идти по пути развитых стран Запада», 44% — что у СССР свой путь развития, а 42% — что «у человечества один путь развития». Эти данные скорее говорят о растерянности людей, нежели об осознанном выборе. Косвенно это подтверждается и другими исследованиями. Например, тогда же, весной 1991 года, лишь 21,8% опрошенных положительно оценивали одно из ключевых достижений перестройки — расширение экономических контактов с Западом. Уже через год, в апреле 1992 года, одновариантный опрос показал, что сторонников западного пути развития осталось только 16%. Разумеется, НАТО воспринималась как неотъемлемая часть Запада и вряд ли отношение респондентов к Альянсу отличалось в лучшую сторону.
Лавинообразный рост экономических трудностей, с которыми столкнулись вчерашние строители коммунизма после краха СССР, мгновенно перечеркнул их надежды на быстрое улучшение стандартов потребления. Их место заняла ностальгия по «советской стабильности». По мере того, как исчезала внутренняя уверенность в собственной способности найти себя в новой системе социально-экономических координат, быстро угасали и симпатии к Западу. В первую очередь это разочарование охватило образованную часть старшего поколения россиян, которая в свое время поддержала перестройку Горбачева, но в условиях экономического кризиса стала куда чаще видеть в Западе противника. Как объяснял Алексей Левинсон, «оживлению традиционного для нашего общества страха перед Западом (…) способствовали особые трудности адаптации этой категории людей к рыночным отношениям».
Элиты не могли игнорировать умонастроения большинства россиян. Это означает, что упомянутого Иваном Куриллой «окна возможностей» для предметного разговора о членстве России в евроатлантических структурах не существовало. Судя по всему, во время поздней перестройки заметная часть населения действительно начала позитивно воспринимать Запад. Однако эти симпатии не могли быстро трансформироваться в новую — «западную» — идентичность. В июле 1992 года 69% россиян считали, что Россия должна сохранить себя как великая держава, даже если это ухудшит ее отношения с окружающим миром. Это явный признак постимперского синдрома, без преодоления которого вступление в НАТО являлось попросту невозможным.
Элиты: в поисках самого легкого пути легитимации власти
Таким образом, в постсоветскую эпоху российское общество вступало с устремленными в прошлое взглядами и с устойчивыми антизападными настроениями. Как писал весной 1992 года Андрей Козырев, «хотя НАТО не противник России, но такой взгляд не является частью менталитета российского общества, и уж совсем чужд он управленческому аппарату и силовикам». Среди последних, конечно, были те, кто действительно верил в вероятность нападения со стороны НАТО, но подавляющее большинство занимало в данном вопросе прагматичную позицию, не желая идти против общественного мнения. Именно этим, а не реальными военными угрозами, была обусловлена негативная позиция силовиков по вопросу о расширении Альянса. В этом смысле характерна фраза Евгения Примакова из известного Доклада СВР об отношениях с НАТО: «Общественное мнение долгое время формировалось в антинатовском духе. Оно не может измениться в одночасье».
Антизападные настроения дезориентированных последствиями коллапса плановой экономики россиян были настоящей «золотой жилой», позволявшей сколотить в суперкороткие сроки приличный политический капитал. Безусловно, окружение Ельцина это прекрасно понимало. Поэтому, когда в августе 1993 года российский президент заявил, что Россия не будет иметь возражений против вступления в НАТО Польши и Чехии, даже такие откровенные «атлантисты», как Андрей Козырев и Георгий Мамедов, схватились за головы и сделали все возможное, чтобы дезавуировать заявления своего босса. Ведь эксплуатация фобий и комплексов «советского человека» открывала поистине невероятные возможности, и отдавать этот козырь в руки оппонентов было бы большой политической ошибкой. В этом смог убедиться и сам Ельцин в декабре 1993 года, когда на парламентских выборах большинство неожиданно отдало свои голоса за ЛДПР Владимира Жириновского — партии радикально националистического толка, которая призывала к воссозданию неоимперской авторитарной модели государства и воспринимала Запад исключительно как врага.
Как в свое время подметил Алексей Пушков, «то кремлевское руководство, которое отдаст тему российского величия оппозиции, рискует очень скоро поменяться с этой оппозицией местами». Ельцин, разумеется, расставаться с властью не планировал, поэтому его окружение регулярно использовало великодержавные тезисы. Но после феерической победы ЛДПР Кремль стал намного активнее перенимать антизападные лозунги этой партии и включать их в свой официальный дискурс. Сразу после выборов, в январе 1994 года, Козырев на совещании с послами дал установку сделать стратегическим приоритетом внешней политики защиту соотечественников в республиках бывшего СССР и сохранение там российского военного присутствия. Министр объяснил это опасностью заполнения «стратегического вакуума» «недружественными силами», под которыми подразумевалась Организация североатлантического договора. В течение следующих нескольких дней российское правительство заняло гораздо более конфликтную позицию по Боснии и Ираку, а из Кремля в адрес Вашингтона начали поступать прямые обвинения в глобальной гегемонии.
Кремль вернулся к конфронтационному, антизападному нарративу не когда, как пишет Радченко, «стало понятно, что Россию в НАТО не возьмут», а когда на горизонте замаячила перспектива утраты Ельциным власти. Ведь вопрос членства России в Альянсе всерьез в Кремле никогда не стоял. Да и не существует ни одного официального документа стратегического характера, где вступление в НАТО (и/или ЕС) провозглашалось бы перспективной целью внешней политики России. То, что Радченко описал как «стремление Москвы к вступлению в НАТО» и «готовность рассмотреть все варианты членства», на деле являлось лишь проявлением тактической двойственности во внешнеполитическом курсе Кремля. Ради улучшения международного имиджа России вовне выдавался тезис о конце эпохи конфронтации с Западом, но при подаче отечественной аудитории эту же идею обильно приправляли великодержавием. Это очень хорошо объясняет появление в качестве главного приоритета внешней политики противоречивой формулировки — «стать нормальной великой державой».
Запад всегда спешит на помощь
Иван Курилла пишет, что «ослепленный триумфализмом» Запад воспринимал Россию как побежденную в Холодной войне страну. С этим утверждением сложно согласиться. Западные политики в большинстве своем не были одержимы идеей во что бы то ни стало уничтожить СССР. Наоборот, опасаясь рисков и неопределенностей постсоветской реальности, Вашингтон делал все возможное, чтобы спасти от катастрофы этот геополитический «Титаник». Так, Джордж Буш-старший поддержал односторонние инициативы Горбачева по ядерному разоружению — иначе они бы выглядели как безоговорочная капитуляция Москвы. Летом 1991 года он даже отправился в Киев и попытался уговорить депутатов Верховной Рады повременить с провозглашением независимости Украины. Глава Белого Дома поддерживал Михаила Горбачева до самого последнего дня существования советской империи, а о победе в Холодной войне он объявил лишь после отставки президента СССР и накануне старта в США очередной президентской кампании.
Почему же Америка в той ситуации протянула Кремлю руку? Дело в том, что с момента, когда экономические проблемы советского режима стали очевидны, самым важным приоритетом для Вашингтона в отношениях с Москвой стало поддержание ее способности сохранять централизованный контроль над собственным ядерным потенциалом. Поэтому западные элиты стремились не допустить дезинтеграции самого большого государства в мире и всячески способствовали его внутриполитической стабилизации. И если бы членство в НАТО гарантировало сохранение в России режима ядерного нераспространения, полагаю, Запад не стал бы медлить с приглашением России в организацию. Но это приглашение, конечно, не стало бы панацеей для ее политических и экономических проблем. Более того, на фоне стремительно нараставшего конфликта между президентом и парламентом, а также устойчиво негативного отношения общества к НАТО, инициировать предметный диалог о членстве России в Альянсе было делом не только политически бессмысленным, но и очень опасным.
В этой связи необоснованными кажутся предположения Ивана Куриллы о том, что если бы Россия в 1990-е гг. стала членом НАТО, то это предотвратило бы аннексию Крыма и ликвидацию путинским режимом конституционных свобод. Но членство в Альянсе не предотвратило вторжение Турции на Кипр в 1974 году. История учит, что никакие международные институциональные рамки не способны сдержать аппетиты диктаторов, когда речь идет о захвате и удержании власти в пораженной постимперским синдромом стране.
Ссылаясь на Александра Вендта, Сергей Радченко пишет, что самоидентичность России начала 1990-х гг. формировалась под влиянием борьбы двух конфликтовавших между собой нарративов, которые способствовали легитимации элит: нарратив партнерства и нарратив соперничества с Западом. Не совсем понятно, почему выделяются только два нарратива. Потенциально их было больше, и российский истеблишмент мог выбрать любой из них для легитимации собственной власти. К примеру, этой цели мог послужить нарратив о России как лидере демократизации на постсоветском пространстве. У того же Козырева эта идея иногда звучала. Еще один вариант нарратива — создание, как об этом писал Карл Дойч, «сообщества безопасности» России и Европы. То есть российское правительство могло не по форме, а по сути интегрироваться с евроатлантическими структурами через создание качественных демократических институтов и проведение глубоких структурных реформ, не оглядываясь на то, будет ли страна в конченом итоге принята в НАТО и ЕС.
Да, такие способы легитимации сложнее и тернистее. Но если российские элиты цинично выбирают самые простые пути для утверждения своей власти, то справедливо ли обвинять Запад в недостатке «идеализма» в отношениях с Россией? И если Кремль предпочитает озвучивать великодержавные лозунги и грозить кулаком Вашингтону, чтобы снискать одобрение и поддержку собственного электората, то это явно не вина Запада.
