В конце сентября произошло эпохальное событие в истории современной России: была объявлена так называемая частичная мобилизация. Это событие завершило сорокалетний период «мирного» существования российского общества, продолжавшийся после войны в Афганистане (хотя даже тогда мобилизация была скрытой). Под словом «мирный» мы подразумеваем состояние российского общества, которое продолжало пребывать в убеждении об отсутствии угроз для привычного уклада жизни. Достаточно очевидно, что это чувство не всегда совпадает с реальными действиями в политике.
Объявление «частичной» мобилизации оставило позади шестимесячный период «странного конфликта», когда боевые действия на границе казались россиянам повторением информационно успешной кампании в Сирии, а огромная часть населения наблюдала за телетрансляцией ракетных ударов и отчетами офицеров в масках. Оголтелый крик телевизора убаюкивал миллионы российских телезрителей: в мае три четверти россиян полагали, что «операция» продвигается «успешно» (73%).
Готовность к мобилизации
Впрочем, нельзя сказать, что признание кризиса стало полной неожиданностью. С мая по август с 44% до 55% выросла доля тех, кто считает, что конфликт затягивается и продлится более полугода. При этом ожидание длительных сроков проведения «спецоперации» практически не коррелировало с тревожным настроением и оставалось на периферии общественного внимания. Общество смирилось с тем, что операция затягивается, и это не влияло на уровень поддержки. Единственным фактором, значительно дифференцирующим отношение к вторжению, оставался возраст. Казалось бы, это обстоятельство должно было сдерживать стремление военачальников проводить мобилизацию. Если среди потенциальных призывников будет достаточно большое число скептически настроенных рекрутов, то это может заметно подорвать боевой дух даже боеспособных частей. Тем не менее политическая и военная элиты России активно призывали задействовать военный запас, существование которого долгие годы казалось рудиментом советской эпохи. Поэтому и отношение к воинскому учету было пренебрежительным — мало кто всерьез рассматривал угрозу быть призванным в «час опасности».
Многие политические аналитики и журналисты отмечают, что объявленная мобилизация уничтожила существовавший между властью и обществом общественный договор. Эта гипотеза кажется весьма спорной. С одной стороны, вызывает сомнение сама возможность существования любой формы контракта, поскольку его наличие предполагает равноправное положение участников сделки. А в российских условиях тяжело представить себе ситуацию, в которой власть интересует мнение общества — именно мнение, а не возможная негативная реакция, способная поставить под угрозу инициативу сверху. Общество чаще всего представляется как ресурс, чье объективное состояние измеряется по шкале готовности выполнять указания власти. Именно поэтому социологические исследования, проводимые по заказу российской власти, например, регулярные публикации ФОМ или ВЦИОМ, ставят бихевиористические задачи: зафиксировать уровень удовлетворенности в зависимости от предлагаемых (в ходе исследования или самой жизнью) стимулов и оценить потенциальный уровень раздражения в ответ на новые ограничения.
С другой стороны, практически с самого начала военных действий российское общество достаточно пессимистично оценивало перспективы собственного втягивания в полномасштабный конфликт. В ходе фокус-групп еще весной россияне признавали, что государство может забрать гораздо больше, чем в начале конфликта. Конечно, эта мысль не встречала народного энтузиазма, но респонденты были готовы предложить, как им казалось, требуемый уровень лояльности. На вопрос о том, в чем может выражаться поддержка, отвечали: письма, петиции, чувство солидарности. А вот «под ружье мы, конечно, не пойдем». Здесь, очевидно, имелось в виду — добровольно. От власти ждали повышения налогов на «спецоперацию», а проведение мобилизации не было чем-то осязаемым, но часто фигурировало в качестве возможных «худших» сценариев, по которым может пойти конфликт. Говоря о мобилизации, россияне чаще думали о полномасштабной, всеобщей мобилизации. Нынешняя «частичная мобилизация» позволила властям еще немного раздвинуть рамки нормальности, вписав — хоть и не без труда — очередной «гибридный» формат противостояния в быт российского общества.
Растерянность и одобрение: две стратегии российских мужчин
Объявление мобилизации стимулировало рост тревожности в российском обществе. Этот факт зафиксирован опросами сразу нескольких исследовательских организаций. Самое важное, что этот рост особенно заметен среди женщин. Он чаще происходит не из-за страха потерять свою жизнь и здоровье, а из-за опасений потери кого-то близкого, семьи, а также привычного быта, нормальной жизни. Этот страх поднялся не впервые. Сразу после начала «спецоперации» опросы также фиксировали рост тревожности среди женщин, практически не затронувший настроения мужчин.
В октябре уровень личного напряжения начал снижаться как у мужчин, так и у женщин. Он все еще остается выше обычных показателей, но явно свидетельствует о том, что скорость адаптации растет вместе с градусом государственной риторики и даже столь значительные события быстро проходят свой пик. В то же время мобилизация остается наиболее значимым общественным событием, и тревожность, которую она несет, проговаривается большинством респондентов.
Если попытаться разложить вызванную мобилизацией гамму эмоций более дробно, то мы увидим, что наиболее типичная мужская реакция в противовес тревоге, разделяемой преимущественно женщинами, — «гордость за Россию», «воодушевление» и «удовлетворение». Также примечательна более высокая доля респондентов-мужчин равнодушных к этому событию.
Если выделить когорту мужчин условно призывного возраста от 18 до 45 лет, то можно увидеть некоторый сдвиг в сторону негативных настроений: здесь заметно выше доля респондентов, испытывающих шок, незначительно выше доля тревожных и возмущенных настроений. Наиболее разочарованные и напуганные мобилизацией — и при этом обеспеченные ресурсами — составляют ядро тех, кто стремится покинуть страну. Статистика пограничных ведомств говорит о том, что счет уже идет на сотни тысяч уехавших трудоспособных граждан. Анализ возрастного состава уехавших по данным самостоятельно заполненных отчетов (более 1800) в Telegram-канале «Пограничный контроль» дает следующее распределение: медианный возраст уехавших (и ответивших на опрос) на 11 октября составлял 31 год, половина всех новых эмигрантов в возрасте от 27 до 35 лет. К сожалению, отсутствие более подробных демографических данных не позволяет точнее описать тех, кто «голосует ногами». Однако вполне допустимо предположить, что эти респонденты чаще всего покидают крупные города, оставляя позади карьеру и налаженный быт. Это наиболее платежеспособный ресурс российской экономики: например, по данным Национального бюро кредитных историй, на возрастной сегмент 30−40 лет исторически приходится наибольшая доля ипотечных кредитов.
И все же в основном настроения среди мужчин остаются заметно менее тревожными, чем среди женщин. Особенно это характерно для мужчин из небольших населенных пунктов. Доля пенсионеров в таких поселениях примерно на 5 процентных пунктов выше, чем в крупных городах, но разница во мнениях, скорее всего, определяется не только возрастом. Жители небольших городов чаще получают информацию из государственных телеканалов, находятся в более зависимом от государства положении. Эти люди, как правило, имеют менее разнообразные социальные связи, среди которых государство получает особо доверительное отношение. Это выражается, например, в том, что среди них фиксируется более высокий уровень доверия силовым институтам (армия, полиция, спецслужбы), церкви, судам и региональным властям. Среди мужского населения небольших городов и поселков выше доля рабочих и служащих, чей медианный среднедушевой доход ощутимо меньше, чем у жителей относительно крупных городских поселений. Поэтому материальный стимул играет для них большее значение. Участие в «спецоперации» может восприниматься ими как долг и возможность почувствовать причастность к чему-то «большему».
Восприятие новостей с фронта на фоне мобилизации
Отвечая на вопрос о мобилизации, мужчины оказались в целом спокойнее и «патриотичнее» настроены, чем женщины. Тех же, у кого объявленная мобилизация вызвала отрицательное отношение, чаще всего одолевает тревога, страх и шок — из этого набора эмоций скорее последует пассивное принятие неприятной реальности. Иными словами, в эмоциональном отношении это государственное решение не вызвало активного отторжения. Несколько иная гамма чувств наблюдается в отношении новостей с фронта. Недавнее контрнаступление Украины в Харьковской области, продолжившееся в других областях страны, спровоцировало сильное возмущение. Новости об отступлении российских войск воспринимаются скорее с обидой, желанием «исправить» ситуацию, подготавливая почву для ресентимента в случае, если украинская армия разовьет свой успех.
Важно обратить внимание на толщину информационного пузыря: респонденты, которые, по их собственной оценке, внимательно следили за ходом боев под Харьковом, чаще всего узнают новости из телевидения. Данные регрессионного анализа показывают, что доля уверенных в успешности СВО среди тех, кто внимательно следил за контрнаступлением украинских войск, даже выше, чем среди тех, кто не знаком с этими событиями. При всем этом растущее недовольство ходом конфликта (доля тех, кто считает продвижение «спецоперации» успешным снизилась с 73% в мае до 53% в сентябре) может стимулировать среди россиян расположенность к мирным переговорам. А вот продолжать военные действия настроены как раз те, кто считает темпы продвижения «спецоперации» удовлетворительными, и те, кто считает, что ее цели почти достигнуты. Снижение поддержки военных действий в перспективе может сказаться и на одобрении мобилизационных мероприятий, если они затянутся.
В целом отношение к мобилизации среди мужчин остается преимущественно безэмоциональным или даже воспринимается в русле «патриотизма» и «гражданского долга». Тревожность и страх распространены преимущественно среди женщин. В то же время новости о контрнаступлении Украины провоцируют более сильные чувства, предрасполагающие к формированию недовольства: гнев, возмущение. Неудачи на фронте мобилизуют общественное недовольство и делают продолжение конфликта менее целесообразным в глазах опрошенных.
