Саммиты «Большой семерки» традиционно вызывают определенный интерес в Москве. Еще больший интерес они вызывают, когда Россия, которую пять лет назад «попросили из G8», становится чуть ли не главным предметом обсуждения всего саммита. Последние пять лет Россия обычно упоминалась на встречах «семерки» лишь в контексте войны в Украине, всяческих гибридных войн и вмешательств в выборы. Саммит в Биаррице немного поломал «устоявшийся формат». Стоит сразу отметить, что если бы теплые приветы Москве посылал только Дональд Трамп, саммит вряд ли бы стал настолько резонансным. Но предварительная работа, которую проделал Эммануэль Макрон до встречи в Биаррице, позволяет нам взглянуть на недавний саммит как на маленький Рубикон в стратегическом позиционировании стран Запада. (Напомним, в августе Макрон в своем аккаунте в Facebook опубликовал пост на русском языке, начинавшийся со слов «Россия — очень глубоко европейская страна. Мы верим в Европу, простирающуюся от Лиссабона до Владивостока»).
Формально, конечно, ничего не поменялось — у членов G7 огромный список требований и упреков к Москве, отвечать на которые никто не собирался и не собирается. Однако сам факт того, что Трамп уже не в первый раз озвучивает предложение вернуть Москву обратно в «семерку/восьмерку», наталкивает на очевидную мысль: Москва важна для Запада отнюдь не потому, что без нее страны G7 не могут справиться с пожарами в Бразилии, а потому, что и Париж, и Вашингтон, оборачиваясь на восток, все чаще и все отчетливее видят Пекин, планомерно приближающийся к Москве. В такой грубой формулировке Москве достается место большой разменной монеты, важного, но довеска, с которым Китай выглядит мощнее и страшнее. Именно такая логика позволяет нам понять, почему Россия вдруг стала вновь важна для Запада вопреки всем «но». И хоть позиция эта и не нова, но, пожалуй, впервые ее так открыто произносят некоторые лидеры G7, прекрасно понимая какой сигнал этим посылается Москве.
Несмотря на отсутствие ценностной повестки, которая могла бы сблизить Россию и G7 (вспомним, что Путин уже похоронил либерализм), несмотря на Украину и вмешательства в выборы и поддержку антилиберальных сил внутри ЕС, время активно играет на руку Кремлю. России уже и прежде удавалось без всяких последствий и «выученных уроков» возвращаться на старые позиции (возвращение в ПАСЕ), поэтому будет вполне справедливо, сидя в Москве, предполагать, что чем восточнее Москва будет оказываться в глазах Трампа и Макрона, тем незначительнее могут им казаться некоторые «проступки», совершенные Россией в последние годы. Конечно, публично Кремль никогда не предаст идею дружбы с Китаем ради абстрактных предложений вернуться в G7/8 или общаться еще каким-то образом, но как сразу же ответил Кремль «вы приглашайте, а мы подумаем».
Дело не в G7
Российские эксперты единодушно соглашаются, что сегодня простое возвращение в G7 не имеет для Москвы смысла. Более того, сам факт возвращения (допустим на секунду такую мысль) вызовет определенные вопросы у Пекина, на которые Москве вряд ли будет комфортно отвечать. Андрей Кортунов, вспоминая историю российского участия в клубе развитых демократий Запада, отмечает, что «статус», на который можно было соблазнить Ельцина, не был интересен Путину даже в его первый президентский срок, не говоря уже о последующих. Реальный же интерес у Путина появился только с формированием G20. Федор Лукьянов, вспоминая неудавшуюся попытку отколоть Европу от США после начала войны в Ираке, прогнозирует, что и сейчас, «вернувшись в Запад», ей вряд ли удастся сыграть одними его частями против других. Андрей Сушенцов отмечает, что сегодняшний G7 — это клуб, не имеющий единой позиции и разрываемый противоречиями. Более того, Россию, по его мнению, там ждет только гора претензий и «отчитывание за проступки».
Но все же соблазн посмотреть, как далеко может зайти Запад, в Москве, безусловно, есть. Сушенцов намекает, что было бы неплохо сбавить санкционное давление на Москву, чтобы активизировать диалог. Кортунов советует рассмотреть формат G7+1 — при условии, что Москве там не станут читать нотации. Лукьянов же по-философски предлагает «преодолеть дихотомию „Запад или Восток“ в пользу „и Запад, и Восток“».
При этом почти каждый из вышеназванных экспертов заявляет о том, что сама «семерка» теряет былой статус из-за внутренних проблем и противоречий, а также из-за конфликта между Трампом и условным Трюдо. В качестве альтернативы российские международники напоминают о БРИКС, G20 и других площадках, где можно решать вопросы. Главное же здесь для Москвы — это увидеть желание стран Запада приступить к решению вопросов с Россией без значительных уступок с ее стороны. И здесь позиция Москвы ни на йоту не поменялась с 2014 года, когда она широким крымским жестом предложила Западу пересмотреть правила игра. Отсюда вытекает очень простой вывод: прекрасная идея сближения России и Запада сегодня не только не реалистична из-за принципиальной разницы позиций стран Запада и России по важнейшим вопросам международных отношений, но и банально нереализуема. Москва не готова возвращаться в условный «Запад» без серьезного пересмотра общих принципов применения международного права и механизмов принятия решений в целом, что куда масштабнее и рискованнее для Запада, чем сегодняшняя степень дружбы России и Китая. Максимум, что можно получить от новоявленного желания Запада «вернуть» Россию — это снижение санкционного давления и точечное решение вопросов в сфере международной безопасности (Сирия, Украина, Северная Корея, Венесуэла и контроль над вооружениями). Но для этого никакого приглашения в G7 и не нужно.
Слишком поздно или слишком рано
Предложение, сделанное на G7 (особенно в исполнении Макрона), по своему духу и содержанию возвращает нас к идее «Большой Европы», которую Россия безуспешно строит со странами ЕС последние 30 лет. Кремль, вероятно, отказался от этой идеи еще в 2014 году, когда выбрал Крым и «великодержавие», оставив все надежды на полноценное сближение в далеком прошлом. Запад признал, что потерял Россию, а она в свою очередь обернула все взоры на Восток.
Тридцать лет назад ни европейцы, ни американцы не оказались настолько дальновидными, чтобы институционально сделать Россию частью Запада, что позволило бы избежать возникновения вопроса становления Большой Евразии с Китаем и его «младшей сестрой». Сегодня подобные предложения могут быть лишь хорошей заготовкой на гипотетическое будущее, в котором Россия и ее руководство будут готовы воспринять идею Большой Европы (или шире — Большого Запада) без переворачивания вверх дном ценностного и институционального наполнения «союза демократий». Можно долго спорить, насколько «правильно демократичной» или либеральной должна стать Россия, чтобы ее признали частью Запада, но очевидно, что эта Россия далека от России Путина. Однако разноскоростное развитие самого европейского пространства на деле расшатывает критерии либерализма и демократической нормы, открывая возможность чуть менее догматичной трактовки «единообразия» этих определений. Не призывая отказываться от борьбы за совершенствование демократических институтов, следует с особым вниманием следить за трансформацией власти в России (когда бы она ни случилась), чтобы повторить недавнюю речь Макрона, но уже с реальным намерением строить Большую Европу от Лиссабона до Владивостока, а может и до Гренландии.
