Армии часто представляют микрокосмом общества. По мере роста российских военных потерь в ходе вторжения России в Украину все яснее становятся те многочисленные проявления неравенства, которые разъедают российское общество изнутри. Несмотря на то, что официальная Москва не торопится публиковать информацию о потерях среди своего боевого состава, доступные данные свидетельствуют о том, что среди официально заявленных жертв непропорционально широко представлены этнические меньшинства из экономически неблагополучных регионов России.
Эксперты уже вовсю обсуждают возможность путча или заговора против Путина, якобы зреющего среди московских элит, но куда меньше внимания уделяется возможным долговременным последствиям войны для российских регионов. Мой собственный анализ привел меня к выводу, что пропорция нерусских комбатантов является важнейшим фактором (куда более важным, чем сравнительное благосостояние региона), определяющим число потерь по региону. Этот тезис объясняет высокую смертность среди солдат, призванных как из буддистских регионов Сибири, таких как Бурятия, так и православных и мусульманских регионов Северного Кавказа: Северной Осетии и Дагестана соответственно.
В сочетании со все более заметным дискурсивным поворотом Кремля к имперской риторике и русскому этническому национализму, все это угрожает подорвать и без того хрупкий статус-кво, поскольку власти в этнических республиках РФ стремятся балансировать между необходимостью обеспечивать поддержку войны, с одной стороны, и прислушиваться к нуждам и чаяниям своего населения, с другой.
Представители этнических меньшинств занимают заметное место среди военных потерь РФ
В первые дни после начала российского вторжения в Украину в социальных сетях начали появляться видео, на которых были запечатлены бурятские военнопленные. Позднее — и еще до того, как Министерство обороны РФ официально подтвердило первые боевые потери — несколько региональных губернаторов заявили о гибели своих земляков. С каждым днем множились свидетельства того, что многие из бойцов, отправленных воевать за так называемый «Русский мир», принадлежат к этническим меньшинствам из экономически депрессивных регионов. Христо Грозев из Billingcat первым из аналитиков предположил, что среди «неславянских» частей из «отдаленных регионов» потери были диспропорционально высоки.
До недавнего времени подобного рода предположения и спекуляции оставались по большей части неподтвержденными и базировались на чрезвычайно ограниченном объеме доступной информации о происходящем. Однако 6 апреля Русская служба BBC на основе официальных источников и региональных медиа смогла определить имена и родные регионы 1083 погибших в Украине солдат (Министерство обороны РФ ранее заявляло, что за время военных действий российские войска потеряли 1351 человека убитыми). Хотя этот список погибших меркнет на фоне цифры в 19 900 погибших с российской стороны, на которой настаивает Генсштаб ВСУ, он тем не менее дает беспрецедентное представление о социально-экономическом составе российских вооруженных сил.
Что больше всего удивляет в обнародованных данных? Нет ни одного официально подтвержденного сообщения о погибшем, призванном из Москвы, городе с населением в 13 млн человек, тогда как в один только Дагестан отправилось 93 похоронки. Второе место в этом печальном рейтинге занимает Бурятия. 52 человека в официальном списке погибших — выходцы из этого региона.
Экономика или этничность?
Как объяснить эти региональные различия? Несколько аналитиков отмечают, что армия преимущественно привлекает юношей из экономически депрессивных регионов, тех, кому трудно найти работу или невозможно откосить от обязательной военной службы. С другой стороны, потери действительно в основном несут этнические меньшинства: пять из десяти регионов с самым высоким зарегистрированным числом потерь среди призванных военнослужащих на душу населения — этнические республики. Общая численность меньшинств в этих регионах в совокупности составляет 63%, тогда как по России в целом этот показатель — около четверти. Чтобы объяснить эту взаимозависимость, я сконструировал регрессивную модель, показывающую, как экономическое благосостояние и этничность могут независимо друг от друга влиять на число смертей на войне. При этом я использовал официальные данные о размере и этническом составе регионального населения по самоидентификации национальной переписи населения России 2010 года, статистику по ВВП за 2018 год, а также информацию BBC. Это позволило мне получить данные о числе военных потерь по регионам на 100 тысяч человек.
Оба рассматриваемых показателя — экономическое благосостояние и этничность — были сильными и статистически важными предикторами числа военных потерь по региону. Но влияние фактора этничности оказалось куда больше, даже с поправкой на экономическое благосостояние. Это означает, что на каждые 20% этнических русских в регионе модель предсказывает сокращение числа смертей на 100 тысяч населения на 0,26% — то есть на этнически русский регион среднего размера с примерно полутора миллионами жителей приходится примерно на четыре похоронки меньше.
Влияние фактора экономического благосостояния слабее: чтобы модель предсказывала аналогичное снижение, региональный ВВП на душу населения должен был бы увеличиться на 400 000 рублей, что само по себе задача не из легких: это как если бы гипотетически благосостояние самых бедных российских регионов Северного Кавказа (таких как Ингушетия и Чечня) достигло среднего по стране уровня.
Чем объяснить готовность российских властей обнародовать информацию о военных потерях среди этнических меньшинств?
Если эти тенденции отражают истинные военные потери России, то мои выкладки будут веским аргументом в поддержку тезиса о том, что этнические меньшинства систематически гибнут чаще, чем этнические русские — жестокая ирония, ведь речь идет о войне, официально заявленной как война за права этнических русских и русскоязычных.
Однако остается место и для скепсиса. Данные, обнародованные официальными правительственными источниками, скорее всего, крайне выборочны и далеко не полны. Более того, недавние предложения Министерства обороны о том, что компенсации семьям погибших военнослужащих должны выплачиваться и оформляться по военному ведомству в обход гражданских властей, могут добавить еще один слой секретности в и без того уже чрезвычайно зацензурированное информационное пространство. Истинная картина происходящего появится гораздо позже.
Но если подобные выводы и не отражают подлинных общих потерь России, они говорят нам о чем-то, возможно, не менее важном: официальные лица с куда большей охотой обнародуют данные о военных потерях среди этнических меньшинств, чем среди этнических русских.
Это особенно наглядно проявляется в обыкновенных российских регионах. Например, среди военных потерь по Оренбургской области, подтвержденных СМИ, чуть менее 40% погибших принадлежало к неславянским этническим группам. Для сравнения, доля этнически нерусских в населении в целом составляет здесь 25%. В Астраханской области этнические меньшинства составляют 32% населения, но 80% всех погибших в войне в Украине.
Если дело обстоит действительно так, то мои выводы находятся в русле того, что социальные науки говорят нам о динамике авторитарных режимов. Большое количество исследований показало, что автократы испытывают огромный соблазн к сокрытию вредящей им информации. Беспокойство по поводу такой информации и ее мобилизующего потенциала для протестов помогает объяснить, почему не было официально объявлено ни об одной смерти призванного воевать из Москвы, в то время как были обнародованы данные о большом количестве военных потерь в сельских областях и на территориях проживания этнических меньшинств — то есть, говоря словами Натальи Зубаревич, в «Третьей» и «Четвертой» Россиях. Небольшие, сельские сообщества не только несут в себе меньшую угрозу политической стабильности, но и скрытие подлинного масштаба потерь в таких регионах может выйти властям дороже, учитывая плотность личных связей и общинный характер погребальных церемоний. В сообществах этнических меньшинств отсутствие мобилизационного потенциала и сильные межобщинные связи, вероятно, еще более распространены.
Если все это объясняет преобладание представителей этнических меньшинств среди погибших в войне в Украине, то схожая логика поможет объяснить бросающееся в глаза отсутствие сообщений о погибших в некоторых этнических республиках. Так, потеря всего двух бойцов, о которой рапортует официальный Грозный, конечно совершенно не описывает реальность, хотя информация из других регионов Северного Кавказа тоже чрезвычайно ограничена. За пределами Северного Кавказа относительно низкие зарегистрированные потери можно также увидеть в этнических республиках Поволжья. Башкортостан и Татарстан входят в первую десятку регионов по чистому количеству погибших, хотя их показатели в пересчете на душу населения ниже, чем в среднем по России. В подобных регионах для подавления компрометирующей информации власти могут опираться на консолидированные политические сети и обширный контроль над местными СМИ. Действительно, сообщения как местных журналистов, так и представителей чеченской оппозиции (если верить анонимным источникам) свидетельствуют о том, что местные власти пытаются всячески воспрепятствовать проведению публичных церемоний погребений погибших в Украине военных, чтобы ограничить публичную информацию о военных потерях.
Такое поведение объяснимо, если учесть, что элиты в российских этнических республиках уже испытывают сильное давление со стороны федерального центра. Им приходится балансировать между разными своими ролями: защищать права этнических меньшинств в своих регионах, обеспечивать всяческую поддержку официальной Москве (как материальную, через большой процент голосов в поддержку на выборах и подавление протестов, так и идейную, через лояльность режиму), одновременно борясь с возникновением конкурирующих политических систем.
Все эти роли связаны между собой и все они вступили в период сильной неопределенности на фоне войны, у которой пока не просматривается конца. На фоне предчувствия грядущей безрадостной экономической конъюнктуры балансирование региональных элит окажется под беспрецедентным давлением. В этом смысле нынешняя ситуация мало чем отличается от последних лет существования Советского Союза.
