В современной истории понятий трудно найти иное понятие, настолько поменявшее свое значение, как «Русский мир». Созданное как альтернатива национализму и любой форме империализма, теперь оно отождествляется именно с ними. Но можно ли свести «Русский мир» исключительно к идеологии внешнеполитической экспансии? В этом очерке восстанавливается история изменений значения понятия «Русский мир» с целью его хотя бы частичной реабилитации.
История «Русского мира» как философского и политического концепта начинается с работ историка и философа Михаила Гефтера и группы его друзей и собеседников 1980-х гг. (из них наиболее известен сейчас Глеб Павловский). Гефтер анализировал возможные перспективы Советского Союза в контексте своей философии всемирной истории. «Русский мир» как универсалистская футурологическая концепция появился именно в рамках этой философии.
Гефтер рассматривал мировую историю как последовательную борьбу за упорядочивание и структурирование способности человеческих групп к уничтожению себе подобных. «История — тоже гибель, но гибель избирательная! Всю ее наполняет борьба за ограничение гибели. ‹…› Гибель уходит в подтекст, отражаясь опосредованно в других механизмах, — столкновениях партий, классов, религий, то прорываясь наружу, то уходя вглубь, в культуру, где проблема смерти вообще главная ‹…› проблема. ‹…› Культура требует принять смерть как условие человеческого развития, настаивая на обновлении человека в сроки, которые никакая эволюция ни обеспечить, ни знать не могла, ‹…› „(“От ядерного мира — к миру миров»). Понятие «мир» было разработано Гефтером в процессе осмысления возможности спасения человечества от самоуничтожения.
Другим вектором всемирно-исторического развития, кроме совершенствования (усложнения) методов управления гибелью, Гефтер считал усложнение отношений между обществами и сообществами. Всемирное коммуникативное пространство постепенно развивалось и экспансивно включало в себя новые общества. Неизбежно возникающую при этом сложность, вынужденную многоуровневость коммуникаций время от времени «упрощали» всплески крайнего насилия: войны, геноциды, депортации.
Он считал очень высокой вероятность скатывания человечества в катастрофический период неупорядоченного взаимоуничтожения («эволюцию»), если не будет найдена альтернатива. Ее Гефтер называл «мир Миров». «Мир Миров» состоит из больших со-обществ (миров), исторически сложившихся на базе больших развитых культур. Эти миры, сосуществуя на одной и ограниченной Земле, должны вступать в отношения договоров и обменов.
Таким образом, «Русский мир» (РМ), по Гефтеру, может существовать и быть осмыслен только в соотношении с другими мирами, границы которых никак не связаны с государственными. РМ, в свою очередь, не может быть «привязан» ни к жестко определенной территории России, ни к определенной форме правления.
Уже после смерти самого Гефтера его статья «Мир Миров. Российский зачин» вошла в сборник «ИНОЕ. Хрестоматия нового российского самосознания». Хрестоматию готовила организация «Русский институт», только что учрежденная в Москве Сергеем Чернышевым и Глебом Павловским. Вероятно, именно благодаря активности участников «Русского института» гефтеровское понятие «Русского мира» с его акцентом на непрерывном самоопределении, предрешенном идентичностью, стало входить в оборот в среде московских интеллектуалов.
Во второй половине 1990-х гг. концепция «Русского мира» вызревала в среде предпринимателей широкого профиля, обозначавших свой род занятий неопределенным понятием «гуманитарные технологии». По одному из определений, «гуманитарные технологии — совокупность технологий, направленных на создание, образование, обработку либо изменение правил и рамок со-общения и взаимоотношения людей согласно вызовам внешней (как общественной, так и природной) Среды — являются магистральным направлением развития постиндустриального производства и отражают новую парадигму, которая ляжет в основу мироустройства нового столетия; ‹…› обладание ими будет решающим фактором мирового соревнования и позиционирования в мировом „расчете на первый-второй“». В 1990-е гг. «русскость» вошла в маркетинговые тексты именно посредством «гуманитарных технологий».
При чтении этих текстов нужно учитывать особые исторические обстоятельства их появления и прагматические задачи авторов. Манифесты о будущем, написанные в России 1990-х гг., являлись заявкой на участие в борьбе за образ будущего. Отсутствие сколь-либо развернутого образа будущего у общества и людей, имевших доступ к ресурсам и власти, открыто обсуждалось в ельцинской России. Формировался рынок предложений решения «проблемы будущего», которую капитализировали различные интеллектуальные предприниматели, конкурировавшие за создание различных программ развития. В этот период создание/конструирование идентичностей превратилось в коммерческую деятельность. Те же люди, чьи имена стоят под текстами, использовавшими категорию «Русский мир», занимались и конструированием будущего, созданием групповых идентичностей
«Русский мир» был придуман как альтернативный образ будущего, привлекательный для потенциальных заказчиков работ по его развитию и «продвижению». Поэтому его авторы важную роль отводили особой стилистике письменных текстов и устных выступлений: «гуманитарные технологи» создавали тексты, насыщенные метафорами и неологизмами. Они позволяли создавать ощущение недостаточного понимания: значение ярких метафор считывается, но не рационализируется. Поэтому у читателя возникает ощущение понимания сказанного, но именно ощущение. РМ тоже был востребован как мощная метафора, позволяющая эксплуатировать эпистемологический разрыв между сообществом носителей особого знания («гуманитарных технологий, «технологий мышления», «методологии»
При этом категория «русский» еще не была дискурсивно связана с национализмом. Политики и публицисты любых политических направлений высказывались по «русскому вопросу», причем эти высказывания не были увязаны с какой-либо систематической политической программой. Связка национализма и «русского вопроса» сформировалась в последующее десятилетие, в процессе оформления про-националистических политических партий и движений. Их история — это другая тема, которая упоминается здесь лишь для указания на своеобразие исторической и культурной ситуации, в которой произошла массовизация концепции «Русского мира».
Ключевым текстом для понимания РМ является статья Петра Щедровицкого «Русский мир и транснациональное русское». В этой статье будущий мир показан с абсолютно геоэкономической точки зрения. Экономика — основное содержание взаимодействия между людьми (в этом смысле статья Щедровицкого это документ «неолиберальной эпохи», оптимистического периода до 9/11). В этом мире «именно технологии мышления и понимания человеком самого себя и своего места в мире и закрепляющие их идеологии, получившие массовое распространение, становятся ведущим фактором исторического взлета и падения обществ и государств». Миром управляют новые типы субъектов: «На смену уходящим субъектам мирового развития — национальным государствам и ТНК — приходят новые, в числе которых мировые диаспоры, крупные трансрегиональные объединения или стратегические альянсы стран, мировые города (инфраструктурные узлы мировой геоэкономической сети) и антропоструктуры (сплоченные группы и ассоциации, использующие сетевые формы организации деятельности и культурную политику для активного участия в мировых процессах)». «Русский мир» был представлен как онтологическая рамка для описания этой трансграничной, постнациональной и постгеополитической действительности. Его пространственная локализация — не национальные границы, а мировые города. Эти мировые города как узлы инновационных сетей образуют «остов Россия» — адекватное геоэкономическому глобализму представление России, обновленной для нового века. Локализованные в таких городах инновационные центры создают инфраструктуру развития предпринимательской активности, реализуемой в русском языке. Только по критерию «русскоязычности мышления» и следовало бы относить кого-либо к РМ. Вопрос о гражданстве представителей этого «мира» не имеет смысла. Подразумеваемый отрыв «русскости» от гражданства, лояльности Российскому государству и следования «цивилизационной близости» даже сейчас кажется слишком оптимистическим и радикальным.
Однако сам Щедровицкий ни в этой статье, ни в других не прояснял отношений детерриториализованного «Русского мира» и существующего Российского государства. В его работах сказано только, что «основы своей устойчивости и нужности формирующаяся русская государственность может и должна искать в пределах Русского мира, в политике конструктивного развития его мировых сетей», но без дальнейших объяснений. Этим противоречием между предполагаемой Щедровицким геоэкономической детерриториализацией и жесткой территориальной определенностью существующего государства была сразу заложена теоретическая уязвимость всего концепта РМ. Он годился для концептуализации «нового русского самосознания» постсоветских людей. И мог быть хорошим маркетинговым предложением политтехнологов как новая групповая самоидентификация для всех русскоговорящих планеты. Но его адаптация в формирующиеся идеологии сразу же выявила это противоречие. Оно было разрешено посредством полной редукции универсализма «Русского мира».
От узкого круга столичных интеллектуалов концепт РМ был воспринят сотрудниками Администрации Президента (фактическую сторону интеллектуальных влияний на формирующуюся идеологию путинизма еще только предстоит изучить). Впервые Путин упоминал «Русский мир» в 2001 году, выступая на открытии Конгресса соотечественников. Google-статистика показывает, что использование этого словосочетания стало заметно возрастать после 2005 года. К моменту, когда учрежденный в июне 2007 года для работы с диаспорой и распространения российского культурного влияния фонд получил название «Русский мир», концепция РМ уже была «обкатана» в политтехнологических дискуссиях.
Концепт РМ, присвоенный государством в лице президентской Администрации, оказался «очищенным» от любого футурологического измерения. Как в 2014 году выразился об этом Павловский, «Гефтер был полностью прав в отрицательном смысле слова: централизованная „русскость“ невозможна, и она всегда будет готова пожертвовать существительным ради прилагательного».
Во-первых, «Русский мир» был теперь жестко привязан к географическому пространству бывшего Советского Союза. Они отождествляются современной российской официальной исторической политикой, хотя еще в начале 2000-х гг. такое отождествление воспринималось как политический радикализм. В докладе Изборского клуба 2016 года сказано, что «категория Русского мира пробудилась в конце XX века как обозначение остаточного единства цивилизационных, культурных, социальных, семейных, производственных, инфраструктурных, экономических связей, существующих, невзирая на границы, прочерченные с распадом СССР». В 2001 году Путин заявлял, что «понятие „русский мир“ испокон века выходило далеко за географические границы России и даже далеко за границы русского этноса». Однако после 2014 года РМ мыслится уже как полностью сосредоточенный в географических границах русского этноса внутри бывших границ СССР. По словам Игоря Зевелева: «фактически официальной стала идеология постсоветского реванша, включающая в себя образ России — собирательницы разделенного искусственными границами русского мира». Тезис об «искусственности» постсоветских границ семантически связан с адаптированной при Путине концепцией «разделенного народа».
Во-вторых, идентичность как самоидентификация была замещена политическим традиционализмом, как видно из приводимой выше цитаты доклада «Изборского клуба». В этом виде РМ стал оборонительным концептом. Его использование в качестве категории экспансионистской политики принципиально ограничено тем, что понимаемая таким образом «русскость» не может быть экспортирована или предложена. Поэтому она полностью лишена маркетинговой привлекательности в глобальных масштабах.
Концепция РМ была присвоена нынешней властью ценой редукции ее исходного «гефтеровского» универсалистского потенциала. Восстановление первоначального смысла необходимо, например, чтобы осмыслить стихийный процесс формирования «другого русского мира» усилиями новой, шестой, т.н. «путинской» волны миграции из России.
Может ли быть «другой Русский мир» (как называется недавнее исследование современной эмиграции из России)? За весь постсоветский период не появилось другое понятие, дающее возможность осмыслить состояние глобального русскоязычного общества, уже жестко не связанного с Россией. Несмотря на (исторически вероятно временный) изоляционизм официальной российской культурной политики, «русскость» детерриториализуется,
